Дома мертво и пусто. Мама и бабушка идут на реку стирать половики, вальки шлепают по мокрым половикам, но они не кажутся мне веселыми, как обычно, а чудится, будто они стонут. Гусак, шипя, ведет гусынь к воде, но почему мне кажется, что все вокруг меня охает, причитает и стонет. Собака появляется в воротах, хвост у нее поджат, она ложится рядом со мной и смотрит на бондарню. И я смотрю туда, дверь мастерской распахнута, внутри темно, мрак так и валит оттуда, а папы нет. По белым буковым перилам ползет ящерица, доползает до балкона, возвращается назад, живая, юркая, и прячется в землю — так же, как отец. Вальки на реке продолжают стонать, я иду туда и слышу, как вода с плачем катится меж берегов. Ветер прерывисто вздыхает в деревьях, можно подумать, что у него перехватывает дыхание, а река плачет все так же монотонно, всхлипывает, и вальки стонут.
Когда в дождь река выходила из берегов и заливала наш двор, отец говорил: «Эта река когда-нибудь нас доконает!» Но вот это оказалась не река, а какой-то дурацкий железный штырь, и все так нелепо, что я не могу в это поверить. Я сижу на берегу, мама и бабушка о чем-то говорят между собой, о чем, я не слышу, но мне кажется, что голоса их излучают доброту и нежность, и от этой доброты и нежности слезы снова подступают к глазам. Сколько я так сидел, не помню, но мама и бабушка успели принести половики во двор и развесить их, чтоб с них стекло. Сумерки постепенно поглощают окрестности, подступают и к нашему дому, и от этих сумерек мне становится еще грустнее. Я беззвучно плачу, собака лежит у меня в ногах и посматривает на меня виновато — может быть, потому, что не может плакать вместе со мной. В полумраке я слышу голоса мамы и бабушки, потом другие голоса, женские, — это родственники пришли к нам ночевать, после похорон всегда полагается, чтоб кто-то ночевал в доме. Дядя Никола, уже ставший моим опекуном, выводит из хлева коров и ведет их на реку напоить, они целый день сегодня не пили. Соседки кормят поросенка, загоняют гусей и уток, кто-то колет дрова на колоде, но в темноте я уже не могу узнать, кто это. В доме полно народу, входят, выходят, что-то приносят и уносят, что-то расставляют, постоянно поминают имя моего отца, голоса их словно проникают сквозь стены.
Народу много, а для меня все вокруг пусто, и дом мне кажется бесконечно одиноким. Одиноко висит на стене старый календарь, одиноко стоит кувшин, старое медное ведерко, очаг; все двери в доме зияют. В доме подметено, и кто-то побрызгал пол водой, прежде чем мести: видно, как темные дуги воды идут друг за другом и выходят в темноте на балкон. И круглый низенький столик одиноко стоит посреди комнаты, никто к нему не подходит. Люди говорят, но как-то рассеянно, думая о другом. Я сижу, слушаю, улавливаю далекие голоса и все думаю об отце.
