Анна долго и мучительно приучала себя к простейшей истине: все, что ни происходит, никогда не повторится. Но там, на Лиговке, – это было лучшее Никогда в ее жизни…
Поэтому в Питер ездила все реже. Все эти дежа вю и дежа ню – суррогат! Тем более проездом, мельком, проезжая по мосту через Обводный, – стремясь сфотографировать перспективу жадным глазным дном. Тщетные муки папарацци – охотника за собственным прошлым… Словом, утро получается слишком нервное. А еще эти ностальгические грязные дома, стоящие вплотную к ж/д путям, будили горькие сослагательные наклонения. Анна представляла, как прожила бы здесь всю жизнь, никогда не уезжая из любимого города. Из его апокалиптического чрева, где окна сто лет не мылись. Но она и сама не любит мыть окна. Впрочем, есть тут один счастливый – как Анна его называла – балкон. Такой неожиданный в этих выселках, которые вроде близко к центру, но на тридцать лет отстают. Балкон, выступающий как неожиданная накладная грудь у тощей гимнастки, утопал в бегониях и амариллисах. Всегда был открыт. Манил.
Казалось, если б попасть туда на те самые пятнадцать лет раньше, все могло бы…
– А чё могло бы? Чё тебя не устраивает сейчас-то, чего ты все ноешь?! Чё у тебя не получается? У тебя, блин, все есть! – вклинивалось сердитое от Вадима. Он десять лет так ее воспитывал. И воспитал.
Поезд стремительно проезжал заветный балкон, торопясь вот-вот прибыть на Московский вокзал. Оттого, что все есть, становилось тревожно и немного обидно. Где оно, это «все», или «это», воспетое в советском анекдоте, можно хоть взглянуть на него? Хоть надкусить, отглотнуть… Но вместо кисло-сладкого Всего получаешь псевдомудрость, которая бормочет: «Никогда не возвращайся туда, где было хорошо». Нам бы ваши проблемы, господа учителя! Никто и не возвращается, потому что так и не может уйти. Так и не может, застревает на пороге, на сквозняке или бесконечно нарезает круги как намагниченный, как слепой в пьесе «Слепые», – и полагает сие священной спиралью бытия.
Вадим был алкоголиком-проповедником. Можно даже сказать, крестоносцем по духовному запалу. Несогласных не жалел. Буйный, но с интеллектом. Когда готовился опрокинуть рюмку, просил соблюсти минуту молчания, чтобы водка хорошо легла и не заблудилась в пищеводе. Порой любил размяться в легком мордобое, но непременно со сложной, непонятной для случайных собутыльников философской подоплекой. Но более прочих – случайных и не случайных, задушевных и плоских, проникновенных и примитивных, одаренных и одноклеточных – доставалось Анне. Даже если тебя не лупят, то найдется масса других способов воздействия на субъекта глупого женского пола. А вообще, нервно-паралитическое воздействие алкоголиков-проповедников описуемо лишь в анамнезе. Иначе публика закиснет, замолкнет, и не поймешь – то ли сочувствует, то ли просто никак не вникнет, о чем трагедия. Рассказывать бесполезно – надо привлекать братьев Уорнеров, Коэнов и Фарелли, сестер Эндрюс, Бэри, Лисициан.
