– Иди-ка ты к себе, Григорьич, – сказал Ковач. – Отдохни, поспи.
– Да разве тут уснешь… – Голос доктора зазвучал по-новому, тускло, без недавнего запала.
Кирилл не удивился резкой смене настроения. Он назубок знал, как протекает у Рымаря опьянение, в какой последовательности одна стадия сменяет другую. Фаза алкогольного возбуждения, желания яростно спорить и доказывать свою правоту миновала, сейчас доктор стал мягок и податлив, но если этим не воспользоваться и его не уложить, то наступит фаза долгих и тоскливых разговоров «за жизнь», оплакивания канувших в никуда перспектив, таланта, молодости… А излив душу до донышка, Рымарь снова захочет выпить.
– Уснешь, уснешь… – сказал Ковач, знавший доктора не хуже, чем Кирилл. – Хлобыстни еще мензурку, и уснешь как миленький. А нам, уж извини, еще работать… Иди, Григорьич, иди.
– Я пойду, – покорно сказал Рымарь, – я уже иду… но все-таки… все-таки я эту змею ам… ампутирую…
Он спускался по железной лесенке, голос становился все тише… Ушел.
А Ковач говорил с кем-то по коммуникатору.
– Так… Который раз за сегодня? Уже седьмой?.. Восьмой?.. Мать твою… пора прикрывать этот блядский цирк… Нет, Жора, не надо глушилок… Я сам.
– Пойдем, – сказал Ковач, завершив разговор.
– Куда? Зачем? – не понял Кирилл.
– Займемся в своем роде ампутацией… – особист кивнул на казарму. – По заветам доктора Рымаря. Не хотел, но на терапевтические методы не осталось времени. Твоя подружка спутала все карты. А к ней присоединилась моя подружка, ты с ней не знаком.
– Не понял…
– Проехали. Со своей сам разберусь. Что с твоей-то делать?
– Мне представляется, что охоту на нее можно отложить… Она в ловушке. Запертые двери она своим скальпелем не взломает, лифтом без магнитного ключа не воспользуется… Будет бродить по минус шестому и минус седьмому, искать выход наружу, – и не найдет, никуда оттуда не денется. А потом мы ее возьмем.
Ковач медленно повернулся, уставился на Кирилла глаза в глаза. Тот не любил мериться с особистом взглядами, а в детстве попросту боялся этих холодных льдистых глаз: маленькому Кирюше казалось, что дядя Валера смотрит на него и видит насквозь, и знает обо всех мелких и не очень мальчишечьих прегрешениях, – и думает, холодно и рассудочно, что с ним за эти грехи сделать. И надумать может все что угодно, в прямом смысле все, даже самое страшное… Сейчас стыдно вспомнить, но как-то раз он даже обмочился от этого взгляда… Не сильно, не опозорившись на всю Базу, лишь несколько капель угодили в труселя, но чувство стыда все равно было нестерпимым. С годами страх, возникавший от взгляда Ковача, исчез, рассеялся, как многие детские страхи. А может, и не исчез. Притаился где-то поблизости.
