Молодой человек переводил эту подобострастную скороговорку, и офицер, чуть улыбаясь, покачивал головой.
Вася не мог бы сказать, каков он собой, этот офицер. Ему казалось, что он ослеп и не видит ничего, кроме искательной улыбки на дядином лице.
Больше всего Васе хотелось тотчас уйти. Выругаться и уйти, хлопнув дверью. И никогда, никогда не приходить сюда больше. Вот почему дядя не хотел, чтобы они жили у него. Он уже тогда ждал фашистов. Ждал — и не хотел лишних свидетелей своего отступничества. Но как же спросишь у него про доктора? Как же теперь будет с Костей? Нет, дяде Егору про него рассказывать нельзя.
— А если понадобится, опять придем! — услышал он голос переводчика.
— Хорошо, хорошо! Если что понадобится, милости прошу! — повторял дядя.
За посетителями захлопнулась дверь. Егор Иванович обернулся к племяннику и спросил устало:
— Ну, чего задумался? За делом пришел или так?
— За делом, — ответил Вася сквозь зубы. — Только своего дела я вам не скажу.
Возвращаясь домой, Вася столкнулся в дверях с тетей Настей. Он пропустил ее, не сказав ни слова, не ответив на ее «здравствуй», не ответил и на сердитый возглас матери: «Ты что, оглох? Совсем разбаловался». Он только спросил:
— Вы ей сказали про Костю?
— А как же? Она говорит, нет сейчас доктора в Артемовске. Она сказала…
— Она вам наскажет! Мама, они с дядей Егором фашистам продались!
— Не дури! — прикрикнула Домна Федоровна. — Ты что это несешь?
— Мама, он на них работает!
— Да замолчи! Не хочу такого слушать! Он никогда без дела не сидел, всегда работал. Вот и сейчас поделку берет.
— Я сегодня видел: выслуживается. И офицеру половик под ноги, и «приходите, заходите», и…
— Молчи, говорю! Не болтай! Честней его на свете нет!
— А почему он нас из дому вымел? Почему не хотел, чтоб мы у него жили? Нет, вы не видели, какой он сегодня был! Видели бы — не говорили!
— Я тебя пальцем никогда не тронула, а сейчас велю: молчи. Не то…
Этого еще недоставало! Никогда в Васиной жизни не было такого дня. То, что он видел у дяди, душило его, не давало покоя. Но разговор с матерью был еще хуже. Они всегда были заодно, никогда не ссорились. Вася не помнил, чтобы мать на него прикрикнула, не то, чтоб ударила. А сейчас… Вася взглянул на нее исподлобья и отвернулся. У нее побелели губы — так она рассердилась. И руки дрожали, когда она сказала:
— Садись ешь.
— Не буду, — ответил Вася.
Он приотворил дверь в чулан. Костя лежал, свесив руку. И беспомощная эта рука, и запавшие глаза напомнили Васе, каким был Костя в то лето, когда жил у них в Покровском, — рука эта так ловко размахивала топором, так лихо перебирала лады гармошки, а глаза весело блестели.
