Проза Набокова насквозь лирична, если понимать лирику жанрово. Автор занимается самим собой, как демиург до создания тверди и тварей; в самом себе он находит и тему, и материал, и способ творчества. Придаточные, необходимые “герои” – откровенные марионетки (“Все они лишь нелепые миражи, иллюзии, гнетущие Круга, пока он недолго находится под чарами бытия и безвредно расточающиеся, когда я снимаю заклятье”), за исключением обычно одного, главного во всех смыслах, героя, который спускается в новосоздаваемый мир, как водолаз, вестником автора, его глазами и его способом взгляда и мышления. Кислородный шланг и кабель жизнеобеспечения Набоков не разрывает с ним никогда. Прочие персонажи безжалостно истребляются сразу по иссяканию в них нужды; точнее, нити авторского управления отпускаются, и персонаж обвисает как тряпка, рушится в себя. Автор, глаголющий устами пророка своего – единственное реальное лицо в романах и рассказах Набокова.
Лирику Набоков должен был считать высшим жанром. Именно в освоении внутренних пространств души открывается удивительная свобода и бесконечный простор, каких не знать никаким эпопеям про поколения и народы. Пристрастие читающей публики именно к “общественно значимым” произведениям, к “Будденброкам” и “Форсайтам” было Набокову нестерпимо; и уж, разумеется, не завистью диктовались строки из послесловия к Лолите. Об этом, впрочем, Набоков ясно говорит и сам: “Для меня рассказ или роман существует, только поскольку он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением, а это, в свой черед, я понимаю, как особое состояние, при котором чувствуешь себя – как-то, где-то, чем-то – связанным с другими формами бытия, где искусство (т. е. любознательность, нежность, доброта, стройность, восторг) есть норма. Все остальное, это либо журналистическая дребедень, либо, так сказать, Литература Больших Идей, которая, впрочем, часто ничем не отличается от дребедени обычной, но зато подается в виде громадных гипсовых кубов, которые со всеми предосторожностями переносятся из века в век, пока не явится смельчак с молотком и хорошенько не трахнет по Бальзаку, Горькому, Томасу Манну”.
Модный сейчас термин “диалогичности”, обязанный своей популярностью Бахтину, под крышу которого обыкновенно подсовывается все славное в прозе – полифоничность, разновеликость и равноценность мнений, отказ автора от деспотических вожжей, разветвленность сюжета – Набокову чужд и к делу быть применен не может. Его проза словно доказывает обратное, она несовременна, в ней еще не настало никаких демократических веяний, автор зевесом сидит на олимпе власти и не терпит никаких голосов со стороны, он знает свою правду и не испытывает никаких модных и интересных сомнений в этой своей правде. Для Набокова все было видимо ясно, вместо предполагаемых демаркационных линий и спорных территорий мир делился для него на отчетливо черную и светлую стороны, pro и contra рвали пополам не сердце художника, полное сомнений, а отделяли человека, знающего истину и живущего в согласии с ней, от человека, не желающего ее знать и потому достойного лишь отпора, но никак не интереса. И потому прав автор недавней странноватой книжки о Набокове В. Линецкий (не псевдоним ли В. Линева?), назвавший ее “Анти-Бахтин”.
