“Эгоизм”, барственность здесь конечно ни при чем. Возможно, чрезмерная откровенность поведения Сирина сыграла роль в установлении среди современников легенды о его надменности и высокомерии, – ведь повседневное сознание нуждается в определенном клише и мучается, если тот или иной человек не вполне подпадает под привычный образ поведения (впрочем все лучше чем вышло с Чаадаевым), – и которая позже, в поисках оправдания себе, метонимически объяснила и его тексты, – но только бесит эта резонерская манера отождествлять внутреннюю жизнь личности с тем внешним обликом, какой напускает на себя сидящий в клубе или всходящий в трамвай, не желающий напрасно спорить с веком, господин. Эгоизм как раз свойство человека общественного, Versagen[26] человека, взявшегося за социальный гуж, но не выдюжившего; к одиночке он просто не прикладывается, как магнит к стеклу: нельзя же, в самом деле, назвать эгоистом анахорета.
Попадая на необитаемый остров или уходя в скит, человек предстает перед лицом своей человеческой натуры, которая оказывается не идентичной ему, даже вовсе чуждой, значительно более глубокой, и с которой человек – теперь уже сознательно и трепетно – свыкается вновь. Когда Робинзон Крузо или обитатель Уолдена говорят о себе – это не самолюбование нарцисса, а, скорее, честность натуралиста, предпочитающего почасовую дневниковую запись отвлеченному рассуждению. Поэтому, когда Н. Анастасьев с тараном авторитетной цитаты наперевес (“Мне хочется говорить не о себе, а следить за веком, за шумом и прорастанием времени. Память моя враждебна всему личному”) летит на картонную мишень в пенснэ и с рампеткой – и над ее клочками произносит свою эпитафию: “Набокову такое ощущение было глубоко чуждо. Он как раз хотел говорить о себе”, – то нужно заметить, что в ином беспричинном недоброжелательстве уже таится саморазоблачение – ведь человек обыкновенно судит не явление, а степень своего понимания этого явления, и порой самым досадным образом раскрывается, демонстрируя всему миру уровень своей подозрительности.
Можно под иным углом взглянуть на прозу Набокова. Она не барственно эгоистична, а лишь монологична, молчалива. В ней почти нет общения, диалоги практически отсутствуют, или выглядят лишь обменом репликами, – по причине, думается, вышеизложенным, то есть по причине отсутствия собеседника. Два коренных исключения (диалог Чердынцева с Кончеевым и Синеусова с Фальтером), только подтверждают правило: в первом случае слишком подозрительно родственны по духу собеседники, слишком по правилам сна ведут они разговор, – да и фамилья одного составлена из начаточных слогов отчества-фамилии другого, – чтобы доказывать обратное. Во втором – полноценный (даже слишком, с переходом в муляжность) диалог нужен автору, кажется, только для того, чтобы посмеяться над старым, античным еще способом достукивания до истины в диалоге, – на котором построены все платоновы пиры и который сегодня напоминает скорее протокол допроса, (где, как известно, выбивается признание, а не достигается истина) – и чтобы еще раз от противного показать, на каких дорогах НЕ лежит желанная свобода духа.
