До войны, когда папа был с нами, и зимы были другие. Может, оттого, что дома, в избе, всегда согреешься с мороза. И вечера казались не такими длинными. Бывало, долго за столом засиживались. Папа рассказывал нам смешные истории из своего детства, сказки или объяснял интересные повадки зверей и птиц.
А теперь война. И все по-другому.
Дрова у нас давно кончились, вот и приходится нам с братом ездить ни свет ни заря в лес…
— Сынок, сынок, проснись! — слышу сквозь дрему мамин голос.
— Ну-ка, а еще хочешь быть солдатом! Я его из ковшика полью! — Это Федька. Прибежал за мной со двора.
Мне делается обидно, и сна как не бывало. Нехотя вылезаю из-под тулупа, кряхтя, как столетний дед, надеваю валенки.
Федька посмеивается надо мной, толкает в бок, пока мама отвернулась к ведру за водой.
— Маленький он еще у нас, Федюшка, — вздыхает она, — а мужикову работу приходится справлять.
— Мама, ты полей-ка мне лучше умыться. И вовсе я не маленький, вон какой, скоро Федьку перегоню!
— Скорее! — торопит брат. — Видишь — рассветает!
Быстро накидываю тулуп, напяливаю шапку, брат прячет за голенище отцову ножовку.
Во дворе нас ждут сани, конечно, это и не сани вовсе, а большие санки, а лошади мы сами — Федька и я. Двор еще в сумерках, снег под ногами поскрипывает и кажется почему-то не белым, а темно-синим.
Движения наши быстрые, точные, отработаны до мелочей, чуть зазеваешься — больно щиплется дедушка мороз. Запрягаемся в санки и проворно идем по тропинке. За ночь ее занесло снежком. Приходится мне распрячься и толкать санки сзади. Разговаривать не хочется, на меня опять нападает сонливость. Оказывается, и на ходу можно вздремнуть.
— Говорят, лесник сегодня в город уехал. Побольше нагрузим, — сообщает брат.
«Побольше нарубим — подольше хватит, — соображаю я, — хорошо, что дед Яндуш в город уехал! Почаще бы! Эх, если бы отец дома был, не ходили бы в лес, не боялись лесника. Обычно отец летом заготавливал дрова на всю зиму. Много было у нас дров. А теперь вот ни полена. Поэтому и рубим деревья вокруг деревни. Да и не мы одни. Почти все так делают».
— Ну-ка, Ванек, садись, скатимся под горку! — прерывает мои невеселые мысли Федя.
Я усаживаюсь впереди. Брат разогнал санки и в последнюю минуту вскакивает сзади. Мчимся в овраг, в темень, у меня дух захватывает от страха, хотя днем деревенские ребята частенько катаются здесь. Но в утренних сумерках овраг кажется незнакомым опасным местом.
Потом мы опять бредем по тропинке в лес: впереди Федя, сзади я. Чуть свернешь с тропинки — очутишься в сугробе. Поэтому идем медленно, осторожно. Я представляю себе, как мама затопит печку. В печи любое дерево горит — хоть дуб, хоть липа, хоть сухое, хоть сырое, мерзлое. Сырое, конечно, разжечь труднее. Оно не хочет поддаваться огню, спорит с ним, шипит, плюется. Мама тогда расщепляет липовое полено и подсовывает вниз к горячим уголькам. Мы с Федькой дуем на них изо всех сил. Горький дым ест глаза, наплачешься, как от самого злого лука. Ну, уж если и это не помогает, плеснешь керосину, поможешь огню одолеть непокорные поленья.
