"А коли нет этого, то значит, нет и ничего" (VII, 279 и 280).
В 90-е годы Чехов чаще будет говорить о целях - о нехватке у интеллигенции "высших и отдаленных целей" (XV, 451), о неопределенности целей, из-за которой погибнет Треплев, и т. д. По существу, это то же, что общая идея; позднее доктор Астров образно скажет об втом каи об огоньке жизни ("...у меня вдали нет огонька" - XI, 214).
Истинное объяснение образа Иванова складывается постепенно, из всего чеховского творчества 80-90-х годов в целом. Тогда и вырастает во всем своем объеме драма поколения, лишенного прежней веры и тоскующего по новой.
Вместе с тем приходится помнить, что 80-е годы, по словам В. И. Ленина, - эпоха "мысли и разума" {В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 12, с. 331. 242.}; это - время для Гамлетов. В гамлетовскую ситуацию введен гамлетовского типа герой-интеллигент, на разломе эпох остановившийся поразмыслить, мучающийся вопросами бытия ("...кто я, зачем живу, чего хочу?" - XI, 77). Он негодует на себя за бездействие, хотя исторически оно (нам не ему) понятно: ни рациональные хозяйства Иванова, ни своевременная месть Гамлета не изменили бы общего порядка вещей, не укрепили бы "расшатавшийся век". Пусть Гамлет завидует энергии Фортинбраса, идущего драться за жалкий клочок земли, - это вариант не для Гамлета. Пусть близкие Иванову люди дают ему советы по борьбе с хандрой - советы тщетны, потому что относятся к следствию, но не к причине.
Интересно, что Иванов, объективно близкий к Гамлету, признавать этого не хочет, другие же, претенденты несостоятельные, усиленно рекламируют свой гамлетизм. Лаевский из "Дуэли" после очередного приступа пустой рефлексии с нежностью думает о себе: "Своею нерешительностью я напоминаю Гамлета... Как верно Шекспир подметил! Ах, как верно!" (VII, 339). При этом Лаевский совершенно не Гамлет. В его личности, духовном строе нет истинного драматизма и глубины, и ему не дано ни одного поступка, если не возвышающего до Гамлета, то хотя бы приближающего к нему.
Когда же рядом с Лаевским встает Иванов с его духовным максимализмом, суровой и саркастической самокритикой, с высоким строем речей и мыслей, с достойным трагического героя финалом, - различие этих героев, этих человеческих типов вырисовывается так же ясно, как различие "гамлетиков" и людей, духовно родственных Гамлету.
Что же - русский Гамлет без оговорок? Нет, разумеется; оговорки диктует время.
Иванов, вовлеченный силой обстоятельств и складом своей мыслящей и совестливой личности в гамлетовскую ситуацию, в отличие от датского принца человек обыкновенный, по словам Чехова, "ничем не замечательный", типичный (по, в отличие от Лаевского, не мелкий). В этом - особенность не только чеховского творчества с его тягой к "обыкновенным людям", но и самого времени, когда гамлетизм становился достоянием не исключительных одиночек, а широкого круга людей. "У Чехова в драмах лучшие из действующих лиц - а их большинство - исповедуют как бы массовый гамлетизм..." {Н. Берковский, Чехов: от рассказов и повестей к драматургии, с. 153.}
