Старик болгарин был первым, с кем столкнулся он на новом месте работы. Метеорологическая станция примыкала вплотную к его участку; какое-то время старик даже собирался заводить тяжбу из-за земли, но потом передумал и поутих. Но Кухарик буквально кожей ощущал затаенную неприязнь болгарина — и мог себе представить, как возрадовался тот его вчерашнему падению.
Впрочем, чего греха таить — затаенное злорадство испытывали все, вся деревня. Даже если у него за эти годы и завелись кое-какие добрые знакомые — а о друзьях не могло быть и речи, — он разом потерял их теперь. Когда он поселился на станции и стал ходить в деревню за покупками, все поначалу таращили глаза на его нелепую фигуру, на эту ошеломляющих размеров телесную оболочку, способную вместить в себя трех нормальных мужчин. Он был для них чем-то вроде циркового аттракциона — впрочем, с таким отношением ему приходилось сталкиваться на всяком новом месте, пока его не узнавали и не успевали к нему привыкнуть. Когда же он и здесь немного примелькался, всеобщее любопытство переключилось на его работу. Толпа детей, прежде его осаждавших, заметно поредела, а когда он встречал их на улице или за игрой, они уже не замирали с открытыми ртами, а только спрашивали:
— Дяденька, какая будет завтра погода?
Он терпеливо объяснял им, что погоду не предсказывает, а занимается наблюдениями, следит за температурой, осадками, измеряет уровень воды в реке… Это им было непонятно, и вскоре они потеряли к нему всякий интерес. Хуже обстояло дело со взрослыми. Встретят его в поле — и тотчас одолевают вопросами:
— Так как, пан управляющий, вымокнет наше сено или нет? Можно сушить без спешки?
Он втолковывал им, что предсказаниями погоды занимается огромная сеть специальных станций, оборудованных иначе и лучше, чем эта, что все сообщения с таких станций отправляются в центр, там сравниваются, анализируются, наносятся на метеорологические карты, а уж затем на их основе…
И они махнули на это рукой, как на все, что не имело касательства к их практической жизни и в чем они не очень разбирались. С тех пор отношение деревни к нему изменилось. Его работу нарекли бесполезной, пустой затеей, а заодно его стали считать праздным, живущим в свое удовольствие человеком, а то и вовсе толстым недотепой. И все же он оставался для них загадочной фигурой, а это более всего не прощалось. Точно было известно лишь одно — что его родителей уже нет в живых, что он на станции сам себе стряпает и прибирает, что изо дня в день просиживает у окна, распахнутого на дорогу, по которой ходят в школу дети с окраины. Для него было ударом узнать, что в глазах маленьких школяров он выглядит каким-то чудищем. Будто бы сиднем сидит на табуретке у окна, потому как уже не может сдвинуться с места. Якобы не слезает с нее ни днем ни ночью, ест у окошка, спит, бодрствует и никуда оттуда шагу не ступил. Если же находился недоверчивый, его убеждали одним-единственным вопросом:
