— Нет, — говорил я.
— Ну и дурак. Если повезет, когда-нибудь поймешь. Просто за твоей благодарностью ожидания даже не будет видно.
— Птицам, что ли, спасибо надо говорить?
— Дурак ты, — говорил он и наливал себе водки.
А теперь я смотрел из окна Генкиного джипа и понимал, что он хотел мне сказать.
— Закрой окошко, — ворчал Генка. — Холодно.
А через два дня Серега нашелся сам. Мы снова сидели втроем у Генки на кухне и пили чай, когда внизу в джипе сработала сигнализация.
— Блин, башку оторву этим пацанам! — сказал Генка и подошел к окну.
Водка к этому времени уже всем надоела. Даже Генкина жена сказала, что больше не может нас ругать. «Придумали бы что-нибудь новенькое». Поэтому теперь она сидела с нами, ела конфеты и перебирала то, что я нарисовал. Больше всего ей нравился пекинес, который прыгал в сугробе, а за ним скакала большая ворона и дергала его за поводок. Вороне казалось, что от нее бегает мышка.
— А это что? — говорила Генкина жена.
— Это дети.
— А почему они так сидят? Ручки под себя подложили.
— Их родители ушли в ресторан и оставили их с другими детьми. Они ждут.
— А почему они не играют?
— Они не любят этих чужих детей.
— Понятно. А это что?
— Родители вернулись ночью, а дети уснули на полу. Теперь они их собирают. Потому что на улице уже зима и надо надевать теплые куртки. Но родители пьяные, а дети спят.
— Ты что, это все придумал?
— Нет, вспоминал. Просто думал о том, как нарисовать ожидание.
— А это что?
— Здесь человек ждет, когда ему снимут гипс. Медсестра вышла, а он сидит и ждет. Они всегда выходят.
— Слушайте, — сказал Генка, вглядываясь в сумерки за окном. — Это не пацаны. Там какой-то мужик стоит. Он сюда смотрит. На фиг он мне машину толкнул?
— Кто это? — сказала Генкина жена.
— Не могу разобрать. Темно уже. Кажется, кто-то знакомый.
— Ну-ка дай я посмотрю.
Она подошла к окну, и следом за ней Пашка. А я не пошел, потому что я знал, кто там стоит внизу. Теперь в окно смотреть было уже не обязательно. Потому что так и должно быть. Именно так. Пришел и толкнул машину.
На этом мое ожидание закончилось.
— Пойдемте вниз, — сказал я. — Это Серега. Он номер твоей квартиры забыл.
Обычно уходит дня три, пока привыкнешь к тому, что умер друг. Не один день и не два. Иногда даже трех мало. Каждый раз, когда вспоминаешь о нем, говоришь себе — он умер. Но сам чувствуешь, что пока врешь. Не в смысле, что он не умер, а в смысле, что ты еще не готов говорить эти слова. Звучат, но пустые. Не связаны с жизнью. Между ними и реальностью какая-то пустота. Чувствуешь этот зазор и не понимаешь — что там, внутри него. Поэтому повторяешь как можно чаще: он умер, он умер, его больше нет. И все равно врешь. Пока три дня не пройдут по крайней мере. Тогда уже вроде бы ничего.
