Альбина вошла следом, взяла со стола папиросу. Руки у нее дрожали. "Чего боится? — удивился Коршуков. — Я разве против. Пусть живут".
— Ага, понятно, — сказал лысоватый. Челюсть у него отвисла, словно сразу отяжелела. — Надеюсь, как культурные люди, мы поговорим без всяких эксцессов.
"Вот кто это — адвокат Люлин", — вспомнил Коршуков.
— Я ничего, — торопливо, словно извиняясь, сказал Коршуков. — Я за вещами пришел.
Минут через двадцать он вышел с чемоданом на темную лестничную площадку. Альбина догнала его, взяла за рукав.
— Ты бросил бы меня, все равно бросил, — говорила она. — Ну, еще пять-шесть лет...
— Я не против, — ответил Коршуков и торопливо пошел вниз по лестнице.
Дней через пять его послали в Тишковку уполномоченным сельсовета. Работы тогда хватало. Тишковский колхоз едва скрипел, вот-вот развалится. А родная Коршукову Ходынка по-шляхетски, напоказ, жила весело и шумно. Жизнь, как на чашах весов, то поднималась к колхозам, то опускалась в прошлое, к единоличной деревне. Коршуков воевал за колхозы... Победил... И вот теперь все пошло прахом.
...Женщины принесли первые надои. Жена Туркова, небольшого роста, стройная, как девушка, выливая молоко в молокомер, сказала низким грудным голосом:
— Станислав Титович, что же это делается? Надои все растут... Не стрясись война, залились бы молоком. Это ведь от одной только Ласки...
Коршуков бросил взгляд на рейку молокомера. Одиннадцать литров! Вот так Ласка! Не будь войны, получила бы нынче на выставке золотую медаль.
Эту Ласку он маленьким теленком привез из племхоза, выходил ее. И не напрасно старался — была бы рекордсменка. Шестой теленок от нее ходит в стаде, и все породистые, в мать. Да и все стадо — не простушки, а холмогорки, буро-красные латвийки. Что ни корова — биография. А Лешка говорит — бросить. Он не наживал. Ему говорить легко. Ничего он не понимает. Такое стадо вырастить, нужен не один год. Бросить — просто.
Легкой походкой подошла с ведром Ядвися. Длинные брови аккуратно выщипаны, подкрашены карандашом. В глазах искринки смеха.
— Чего хмуришься, председатель! Моим бабьим умом понимаю — домой возвращаться нечего. Будем кочевать, как цыгане. Больно уж мне понравилась такая жизнь.
— Выливай молоко, — устало проговорил Коршуков, но как-то сразу повеселел.
Потом однообразно гудел сепаратор. Женщины ведрами носили молоко. Коршуков вел учет. Все шло, как обычно, в строгом порядке. По привычке люди работали дружно. Только Лешка ленился и время от времени поглядывал на озеро.
