— У Пташки не было ни врагов, ни друзей, она никого не знала, в уединении живя на своем дереве, — отец продемонстрировал мне, создав обзорную панораму, что кроме бесконечных снегов вокруг действительно ничего нет. Сплошная белесая пустота, холодным маревом повисшая возле дуба.
— Но однажды ее покой нарушили, — ярким каскадом, второй раз напугавшим меня, в маленький белый мирок ворвалось черное-черное, с алым горлышком, существо. Это тоже пернатое создание, но назвать его «Пташкой» не выйдет даже с натяжкой — куда больше размером и куда опаснее. Между крыльями птицы, обдавая меня жаром, тлели угольки. И хвост у нее… хвост у нее был длиннее, чем у жительницы дерева. Он был причудливо закручен, его оперение было шире, богаче… но такое же черное. Бархатно-черное, я бы сказала… притягивающее.
— Прилетевшей Птице нужны были ее перья, Изабелла, — сказал отец, еще раз щелкнув пальцем. Птахи теперь сидели вместе, на одной ветке. И до того разительна была между ними разница, до того не равны были силы, что я без лишних слов поняла, за кем будет в итоге победа. Кровожадная чернуха просто растерзает изумрудную красавицу!
— Папочка… она ее съест… — проскулила я, призывая его помешать кровавой расправе. С надеждой держала за руку с кольцом, что есть мочи сжимая ее пальцами.
— Забрать перья силой она не могла, — отец привлек меня к себе, отдав свободную руку, прежде лежащую на коленях, в мое услужение: — Пташка должна была по собственной воле отдать ей свое сокровище. У птицы было три дня и три ночи, чтобы добиться этого. Иначе она бы погибла.
Мне все меньше нравилась эта сказка, обещанная как главный подарок на день рождения. Она только пугала, она не радовала. Но перечить папе я не решилась. Он никогда не бросал слов на ветер, он говорил только по делу и рассказывал, соответственно, лишь важные вещи. Лишь нужные. Я должна была дослушать.
— Птица поняла, что получить желаемое можно, только если Пташка привяжется к кому-то. И привяжется так сильно, что не побоится умереть, — его голос звучал странно. Он был усталым, в нем нашлось столько горечи… у меня внутри все похолодело.
— Папочка, — прошептала я, осмелившись прервать его. Ту ладонь, что отдал мне, крепко обняла и прижалась к ней всем телом, насколько позволяли объятья, — я тебя так люблю. Больше, чем все-все перышки на свете. Я за тебя ничего не побоюсь сделать.
Он остановил рассказ, прекратив говорить, и картинка в камине замерла вместе с его пальцами. Там еще ничего не поменялось — те же пернатые, та же ночь и тот же снег. Холод.
