Сапфиры наполняются клятвенным блеском долга. В них не туман, не похоть и не угроза. В них смеха нет. В них честность.
— Обещаю, Изабелла. Твое третье желание будет исполнено.
Судорожно вздохнув, я киваю. Благодарно, чинно. И, полуприкрыв глаза, отступаю на шаг назад.
Заметив внимание Эдварда, впускаю в мысли всю картинку из сна, увиденную этим утром — моим последним. Не упускаю ни единой подробности, ни единого момента. С выверенной точностью обращаю его взгляд на каждую мелочь. На каждую травинку.
— Это возле Невады, в паре километров от границы штата. Там пару ферм… эта третья. «Сиреневые дали».
— Я знаю, — спокойно кивает мне он.
Знает?..
— Сон… сон ты?.. Ты итак знал!
Краешком губ Хладный улыбается. Впервые при мне открыто признает услышанное.
— Верно, Изабелла. Обойдемся без осуждений.
И ждать больше не намерен. Дает мне полминуты на то, чтобы собраться, а потом кивает на софу. Уговаривает присесть обратно.
Сердце бешено колотится в груди, голова болит, кровь шумит в ушах, но я вижу и слышу все, что происходит. Не глядя на дрожь, на боль, на тяжесть… я думаю лишь о дочери. Я хочу умереть с мыслью о ней. Уже плевать кто и что видел, слышал, знал. Это явно не то, о чем стоит говорить в последние несколько минут земного существования.
Эдвард садится рядом со мной, окутав своим плохо слышным парфюмом. Он привлекает меня к себе, к свитеру с катышками, и смотрит прямо в глаза нестрашными, добрыми сапфирами. Убаюкивающими. Успокаивающими.
Не прикасается к моим пальцам, что сразу холодеют от этого взгляда, а сначала проводит линию по губам, расслабляя. Потом по груди — легонько, без намеков — за эти дни я так и не надела одежды.
Не играет, не тянет время. Облегчает мою участь…
— Ничего не бойся, Изабелла, — неслышным шепотом говорит мне, добираясь, наконец, до столь желанной цели. Мягко целует, едва коснувшись губами безымянного пальца.
Я не чувствую укола. Я не чувствую боли. И не чувствую, чего боялась больше всего, что умираю.
Передо мной, время от времени сменяя друг друга, два лица — Эдварда и Мэйбл. Карие и сапфировые глаза. Синие и розовые губы. И крохотные улыбки… у обоих.
А потом мне слышится слово. Я не знаю почему, я не знаю в какой именно момент — может быть это просто галлюцинации от потери крови.
Но смысл этого одного слова неиссякаемо велик и невероятно глубок. Не «Богиня» оно и не «Изабелла», а кое-что другое: Пташка. Его произносят исключительно обо мне, в контексте с другими: Пташка, Птица и птенец — их трое. И почему-то мне кажется, что историю о них я уже где-то слышала.
