— Geliebter, — зовёт Белла, осторожно пробираясь внутрь и не боясь намокнуть, даже если бы струи были ледяные. Зовет тем единственным словом, что он научил её по-немецки. Сын берлинского эмигранта, не сбывшаяся надежда отцовских амбиций — в профессии, супруге, стиле жизни — старался не упоминать ничего, связанного с Германией. И лишь одно слово ему нравилось, лишь одно слово, по признанию, вдохновляло. Любимый. Поможет ли сейчас?
Никакого ответа.
— Эдвард, — на глаза снова наворачиваются слёзы, когда она садится на пол, рядом, и протягивает руку к его плечу, пробуя погладить. Он отшатывается. Вжимается в плитку, которой выложена стена.
— Всё хорошо, — Белла притрагивается-таки к ледяной, несмотря на все время, проведшее в душе, коже, — всё хорошо, милый, это я. Я здесь.
Он тихонько стонет, как беспомощный ребёнок. Поджимает губы, сильнее вздрагивая. Но одной из ладоней всё же цепляется за её талию, словно утопающий за последнюю соломинку.
Белла принимает намёк и немую просьбу. Приложив некоторые усилия, поворачивает его, быстро-быстро, крепко-крепко прижимая к себе. Теперь теплые капельки, спускающиеся вниз по её волосам, попадают на лоб мужчины.
— Я здесь, geliebter, — ещё раз повторяет она, дрожащим большим пальцем осторожно стирая остатки кровавой полоски возле его подбородка. И только тут вдруг становится заметно, что розоватый оттенок воды, утекающей вниз через круглое отверстие, вовсе не от специфического света ламп. Вся кровь ещё просто не успела смыться…
— Эдвард, скажи мне, пожалуйста, тебе нужно в больницу? — кое-как сдерживая голос, умоляюще спрашивает Белла. Смаргивает слезы, делая вид, что это просто капли из все ещё работающего душа, — пожалуйста, милый, скажи мне честно.
Она говорит тихо, не собираясь его пугать. Держит так же крепко, нежно, не порывается никуда уйти. Просто спрашивает. Просто надеется получить нужный ответ.
— Нет! — а вот мужчине сдерживаться не хочется и вовсе. Он не жалеет голоса и отчаянья на свой ответ, пробуя даже вырваться из объятий жены, — нет, нет, нет!
Его знобит, лицо сведено от боли, а глаза, мутные от слёз и ужаса, все ещё чужие. Ничего прежнего в Эдварде больше не осталось.
— Хорошо, хорошо, я верю, — поспешно шепчет она, надеясь прервать эту череду пугающих и ужасающих звуков и вернуть мужу хоть и хрупкое, но спокойствие, — я верю тебе. Никакой больницы.
Они проводят в молчании ванной несколько минут. Бесконечно долгих, невероятно тяжёлых, словно бы накаченных, доверху заполненных чем-то металлическим. Белле чудится, что повсюду витает солоноватый запах крови, а прозрачная, уже очистившаяся вода вот-вот станет ярко-красной. Ей хочется уйти отсюда. До ужаса.
