Когда я закончил, ко мне, шурша юбкой, снова подошла Донни Каравэн.
— Пусть губная гармошка одна поиграет. Станцуем?
— Не умею я всякие шейки вытанцовывать. Я бы сейчас с удовольствием разучил песню про черный поезд.
Она посмотрела на меня с прищуром.
— Ладно. Играйте, а я спою.
И спела.
Гармошечник подвывал моей гитаре на своей дуделке, а окружающие слушали, таращась на нас, будто лягушки.
Но дерзкий лишь смеялся,
Он не поверил в рок.
Вдруг поезда услышал
Пронзительный свисток.
«О, Господи, помилуй,
Прости, я грешен был.
О, смерть, прошу пощады…» –
Но поезд прикатил.
Пропев пару куплетов, Донни рассмеялась, как прежде, глубоко и насмешливо. Джет изверг какой-то странный горловой звук, зародившийся где-то в его бычьей шее.
— Что-то я никак не пойму, — начал он, — как это у тебя получается, что звук поезда кажется все ближе и ближе.
Просто меняю музыку, — объяснил я. — Перехожу на тон выше.
— Во-во, — поддержал гармошечник. — А я под него подстраиваюсь.
— Наверное, так и есть, — нервно рассмеялась одна женщина. — Поезд приближается, и его свисток звучит все выше. Затем он проходит мимо и удаляется, и звук все ниже и ниже.
— Но я не слышал в песне, как поезд уходит, — заявил мужчина рядом с ней. — Наоборот, приближается и приближается. — Он передернул плечами, а может, и вздрогнул.
— Донни, — снова подала голос женщина, — я, пожалуй, пойду.
— Побудь еще, Летти, — не столько просительно, сколько требовательно начала Донни Каравэн.
— До дому, чай, неблизко, да ночь безлунная, — заладила женщина. — Рубен, и ты, пошли вместе.
И она пошла прочь. Мужчина поплелся за ней, кинув через плечо взгляд на Донни Каравэн.
Затем ушла еще одна пара, потом за ней потянулась еще одна. Возможно, толпа у костра поредела бы и больше, но Донни фыркнула, что твоя лошадь, и таким образом удержала остальных.
— Давайте выпьем, — предложила она. — Хватит всем, ведь те, кого я числила в друзьях, нас бросили.
Возможно, на пути к бочке испарилось еще двое-трое гостей. Донни Каравэн опрокинула в себя самогон из горлышка тыквенной бутылки. Затем, глядя на меня поверх нее, глотнула еще и протянула мне.
— Выпьешь после дамы — получишь поцелуй, — прошептала она.
Я выпил.
— Вкусно.
Самогон был хорошим.
— А поцелуй? — хихикнула Донни Каравэн.
Но ни распорядитель танцев, ни гармошечник, ни я не смеялись.
— Давай танцевать! — воскликнула она.
Я заиграл «Вересковую гору»[3], и губная гармошка поддержала меня своими стонами.
Прошло не так много времени, но танцоров поубавилось, а вот деревья, среди которых они танцевали, словно выросли и стали гуще. Мне это напомнило одну историю, услышанную еще мальцом. В ней рассказывалось, что дневные и ночные деревья — это отнюдь не одно и то же. Ночные могут столпиться вокруг дома, если тот им не нравится, стучать по дранке на крыше, ломиться в окна и двери, и в такую ночь наружу лучше ни ногой…
