Укачало не только пассажиров, но и прислугу. Замолкли безобразные крики прожорливых итальянцев — Manga! — терзавшие меня с самого начала пути.
Опустели салон и палубы. В каютах и в трюме парохода, как во чреве кита, томились несчастные, колотясь от качки о железные прутья коек. Иные, окончательно обессилевшие, просили их привязывать к койкам. Изредка наружу выползали ещё живые фигуры с зелёными лицами и влажными бессмысленными глазами, чтобы вздохнуть на свежем воздухе после удушливого трюмного смрада.
Они из последних сил держались за поручни, но вид поднимавшегося и опускавшегося горизонта действовал на них убийственно, и бедняги уползали вниз снова.
Упал в трюм и сильно расшибся буфетчик. Оторвалась корова, и её бросало от борта к борту. Пробовали удержать и привязать — невозможно: корове переломало в конце концов ноги.
С палубы снесло двенадцать бочек с вином, несмотря на то, что они были крепко занайтованы: все скрепы разорвало к чёрту.
В кочегарке ударами воды, забравшейся внутрь, выбило чугунную плиту и переломило кочегару-испанцу ноги.
Сначала нас несколько забавляли опыты, которые проделывала с нами буря, сталкивая друг с другом на скользких кожаных диванах вдоль стола, вырывая из-под носа тарелки, стаканы, бутылки с вином и коробки с консервами. Все это вызывало шутки: не беда потрепаться так один день, ну — два...
Первым, однако, сдался доктор. Его то и дело требовали экстренно к больным.
— Барыня в шестом номере того... совсем... из себя выходят, — старался наш лакей Пётр как можно деликатнее определить морскую болезнь пассажирки, которой казалось, что она умирает.
Доктор бранился, но шел.
Шутки как-то сами собой прекратились. Если рассказывали истории, то совсем не весёлые: о крушениях, авариях и тому подобных передрягах, в которых морякам приходится бывать нередко.
На четвертые сутки, когда мы уже миновали Гольфстрим, пошёл снег.
При свирепом ветре на вахте невозможно было стоять. Снег таял, но ветер леденил и гудел в снастях, как в струнах огромного плавучего инструмента.
Огни на мачтах чертили в сумраке невероятные узоры. Было что-то донельзя мрачное и таинственное в этих беспрерывных размахах и качаниях парохода под безнадёжным низким небом.
Он то совсем ложился на бок, как усталый верблюд, то через силу поднимался, гудя и скрипя, и стеная, взбирался на высокую волну и вдруг стремительно свергался оттуда вниз, зарываясь носом в воду так, что корма поднималась и винт вертелся в воздухе. Крен доходил до 44 градусов.
