III
Но работа мало-помалу захватила всех, и слова иссякли.
Сквозь закрытые ставни шум города доносился смягчёнными и неравномерными приливами. В то время, когда он стихал, слышно было сначала бурливое, а затем все более сдержанное, меланхолическое кипение самовара да шорох и как бы лёгкое посвистывание угля о бумагу. Изредка кто-нибудь вздыхал, бормотал что-то про себя или довольно, а то досадливо крякал.
Но вот взгляд стал замечать, как постепенно слабеет упругость её мышц, и заметно было, как линии её тела теряют свою лёгкость и певучесть.
Мы работали мало. Если она так скоро утомилась, — ясно, что это — неопытная натурщица.
— Вы, видимо, устали? — обратился я к ней.
Но она не хотела в этом сознаться.
— Нет, я ещё могу постоять.
— Так, пожалуйста.
Трудно было оторваться от работы. И опять зашуршали по бумаге угли и карандаши.
Она крепилась, но с каждым мгновением ей приходилось все больше и больше напрягать свои силы.
Тут возвысил голос Степанов.
— Я прошу, постарайтесь ещё хоть пять минут. Не более пяти минут, — бормотал он, почти не отрывая от бумаги послушного угля.
Видно было, как она перевела дух, собрала последние усилия, последние, и вытянулась.
Прошла минута... другая...
И вдруг тело её заколебалось.
Все вскочили с мест. Степанов крикнул:
— Довольно! — и бросился к натурщице.
Она совсем без сил опустилась на диван, тяжело дыша, с побелевшими губами. Голова её упала на грудь, руки мертвенно опустились.
— Да ей дурно.
Волошин бросился, чтобы налить воды.
Степанов, растерянно разведя руками, стоял около неё, смущённо повторяя с виноватым видом:
— Но, чёрт возьми... Но, чёрт возьми, ведь, она стояла не более двадцати минут. Не более двадцати минут. Я сам заметил часы.
Она очнулась и слабо пыталась успокоить нас. Еле шевеля губами, она говорила:
— Нет, нет, ничего, ничего. Это так. Это пройдёт. Я буду потом позировать дольше.
И она дрожащей рукой старалась прикрыть наготу своим стареньким серым пальто, которое валялось тут же на софе.
И едва прикрыла, опять из чудесного Божия создания, которое могло спорить дарованным ей милостью Неба богатством с королевой, превратилась в бледную, жалкую девушку, с побледневшим, смущённым лицом и испуганными глазами.
Тогда мне вдруг вспомнились первые минуты её в нашей мастерской: конкурентка-еврейка, жребий на узелки и внезапный, показавшийся тогда непонятным, отказ соперницы, больше похожий на великодушную уступку.
Прежде чем Волошин успел ей подать холодную воду, я налил стакан чаю, положил в него сахар и подал ей вместе с бутербродом.
