— Я-таки да, знала! — весело воскликнула она с резким акцентом. — Мене всегда везёт.
И с торжеством взглянула на конкурентку.
Та стояла, опустив руки, и ресницы её заметно вздрагивали.
Произошло неуловимое, краткое замешательство.
Проницательный еврейский взгляд как-то изумлённо вспыхнул. Но это было лишь мгновение; вслед за тем взгляд этот странно просветлел, и она, как бы спохватившись, хлопнула себя по бёдрам:
— Вот так! Я и забыла, что я нынче — нет, не могу позировать.
Ресницы другой опять вздрогнули, и недоверчивый взгляд её обратился в сторону соперницы.
Еврейка, как бы перед нами извиняясь, быстро-быстро сыпала словами:
— Это-таки все равно. Мы поменяемся… — она запнулась, затрудняясь творительным падежом слова «очередь», — очередьями. — Тут же со смехом поправилась: — Очередью-ми! — и тряхнула головой. — Вы будете нынче позировать, а я — следующим разом.
И не допуская со стороны той никаких возражений, стала уславливаться с нами самым деловым образом относительно платы, дня и часа.
Другая стояла смущённая и, когда та подала ей на прощанье руку, сильно покраснела и простилась, не поднимая глаз.
Волошин преувеличенно-бодро обратился к натурщице:
— Ну-с, так будем раздеваться.
Он подбросил уголь в железную печь, от которой шло сухое тепло.
— Хоть теперь и весна, а все-таки вам веселее будет позировать около печки. Вот вам ширма, — указал он в уголок мастерской, где скрывался отлив. — Пожалуйте.
Она торопливо и покорно двинулась туда и спряталась за маленькой ширмой, а мы занялись приготовлением бумаг и угля для рисования.
За ширмой слышалось лёгкое движение и шорох. Голова её раза два поднималась и опускалась над ширмой, точно она тонула и выныривала.
Уж по одному тому, как она долго раздевалась, видно было, что натурщица неопытная.
Вот опять появилась над ширмой голова, и осветилось голое плечо. Почти испуганный взгляд вопросительно обратился на нас.
Но в эту минуту прислуга внесла самовар. Плечо и голова мгновенно нырнули вниз и скрылись.
II
Как бы художник ни привык, в первом моменте появления перед глазами обнажённой натурщицы всегда есть своя острота, — то получувственное волнение, которое не может не сказываться и в работе. Не говоря о том, что красивую натуру приятнее рисовать, несомненно и то, что при этом с большим упорством и охотой преодолеваются все тонкости рисунка живого тела.
И вот, когда, наконец, она появилась из-за ширмы, мы едва не ахнули от восторга.
За какие-нибудь полчаса до того перед нами стояла бедно-одетая, смущённая девушка, которую плохой костюм делал банальной и жалкой. И естественно, сам собою напрашивался тогда вопрос: кто она? Каково её положение, профессия?
