— Послушайте, — услышал я ее голос, — вы можете простудиться насмерть!
Несколько минут она ждала моего ответа и ее лицо белело в окне. Но я молчал, как утопленник, и она поняла, что я не хочу ей отвечать. Ее лицо исчезло. Окошко снова стукнуло.
Я остался сидеть на берегу все в той же позе. Дождь лил по-прежнему, настегивая мою спину, и вся окрестность шуршала, а я сидел и дрожал всем телом; прошло еще что-то около часа, а может быть целых две вечности, и окошко снова резко хлопнуло.
— Слушайте, — снова услышал я из темноты, — ведь это же безрассудство. Это пахнет верным тифом; это Бог знает, чем пахнет.
Она не договорила; я поспешно встал и пошел к избе.
Что тебе писать дальше? В Патагонию я не поехал и провяленного под седлом мяса не пробовал. Но я схватил жестокое воспаление в легких; и когда я метался в жару меж горячих подушек, мне приходило в голову: сейчас я может быть умру. Так зачем же я рисковал жизнью, если все равно вышло не так, как хотел я, а как это вздумалось нелепому случаю? Сейчас я сижу все там же, у тех же юбок, вялый и равнодушный. Я все еще люблю ту женщину, но я знаю, что я раб нелепого случая, жалкая игрушка судьбы, что я не хозяин моих хотений и дел, а пристало ли рабам плясать и веселиться? И я гляжу на каждое мое дело, как на работу раба. А когда при мне говорят, что вот, дескать, такой-то очень и очень порядочный человек, мне всегда хочется задать вопрос:
— А ночевал ли он хоть раз в жизни на берегу Суры?
* * *
Опалихин кончил чтение и, свернув тетрадочку, быстро спрятал ее в карман. Присутствующие молчали; Ложбинина и Людмилочка как будто улыбались. Татьяна Михайловна сидела потупившись и бледная. Столбунцов тер ладонью бритые щеки, пригнувшись к Грохотову, неподвижно глядевшему в рюмку с ликером. А Кондарев устало жмурил глаза. Пламя свечей прыгало в стеклянных колпачках под дыханием прохлады и изломанными пятнами дрожало на лицах и на ближних деревьях сада. А сад весь, звенел и плакал; песни соловьев доносились сюда из осиновой рощи и бились в вершинах серебряным звоном. Звуки то замирали от страсти, то задыхались от счастья.
— Все это вздор! — внезапно среди тишины заговорил Кондарев повышенным и возбужденным тоном и даже стукнул пальцами по столу. — Все это вздор и нелепость, — продолжал он, — твой патагонец не прав! То есть, — поправился он, — неправ он только в конечных выводах. Посылки же его кажутся мне справедливыми.
Кондарев передохнул. Все оглядывали с любопытством его возбужденное лицо.
