И в ту же минуту она нанесла зазевавшемуся противнику ловкий удар в плечо.
— Вы ранены, — сказала она, бросая прут, — и я не желаю продолжать поединка.
— Нет-с, и еще раз нет-с, — кричал Столбунцов, юля около ее юбок, — в сердце я ранен вами давно, но теперь я этого удара не считаю.
— Любовь, — пожал плечами Опалихин, — любовь никогда не умрет. Это чувство разумно.
— Любовь-то разумна? — переспросила Ложбинина.
— А как же, — рассмеялся Опалихин, — любовь удваивает человеческую энергию и производит на свет новых рабочих. А разве это не разумно?
— А как она удваивает энергию, — заметил Столбунцов, — надо спросить у беременных.
Все рассмеялись.
— Впрочем, у пчел, — продолжал Опалихин, — рабочие не занимаются любовью, а любят только трутни…
— И притом семеро одну, — добавил Столбунцов, — а это не вкусно, я предпочел бы наоборот.
Все снова рассмеялись, а Столбунцов продолжал:
— Я всегда был горячим поклонником разнообразия, а в молодости написал даже стихи:
Пусть красотой ты хоть Аспазия, —
Но нет милей разнообразия!
Он замолчал, играя брелоками и поглядывая на всех маленькими вороватыми глазками.
— А теперь я хотел бы поговорить вот о чем, — начал он, взбегая на балкон и усаживаясь в кресло. — Почему вы, милые барыни, — заговорил он, шутливо и комично приподняв брови. — Почему вы, барыни, так высоко цените философию Сергея Николаевича, а о моей не хотите и знать? Он в ваших глазах пророк, — а я нуль! За что такая несправедливость? Мне завидно. Ведь между философией Сергея Николаевича и моей собственной очень много общего. Потрудитесь проследить. Он говорит: «Будь умным. Долой нравственность!» А я говорю: «Будь мальчик пай. Да здравствует безнравственность!» Теперь-с дальше. Сергей Николаевич ставит себе такой вопрос: «Какой из собак должна принадлежать кость, которую выбросил из окна повар?» И отвечает: «Умнейшей и сильнейшей». Но почему-с, — воскликнул Столбунцов, — по какому праву? Отчего, например, не нахальнейшей? Ведь в собачьем мире такие пассажи бывают, и часто десять здоровеннейших псов преспокойно глядят на паршивого заморыша, который еле волочит от окна кухни великолепнейшую кость. И ни-ни, ни звука. Ухом не пошевелят. Встанут, проводят завистливыми глазами и развалятся по завалинкам. И заморыш преспокойно все, что сможет, съест, а остаточек в омет закопает.
Столбунцов минуту помолчал, поглядывая на смеющиеся лица присутствующих мышиными глазками.
— Да-с, — затем продолжал он, — в собачьем мире нахальство, следовательно, признается уже за некоторый, так сказать, талант, за оружие, вполне дозволенное в борьбе за существование. Да почему же его не дозволить? За что такое преимущество силе? Что такое сила? У меня недавно здоровенного пса «Геркулеса» так-то шестеро шавок обработало, что «Геркулес» еле-еле домой приполз и до сих пор с омета не слезает. А где на сложение и вычитание дело пошло, там уж какой шут в силе. Это, ведь, давно известно, что я с товарищем могу меру картофелю съесть, если я в товарищи свинью возьму. Так-то-с, Сергей Николаевич, — усмехнулся Столбунцов лукаво и даже погрозился пальцем, — не гордитесь силой, ох, не гордитесь! Эй, не гордитесь! Ведь, и мой «Геркулес» силен и горд был, да, ведь, на омет-то залез! Залез, ведь! Залез!
