— Подними его, — сказал отец Пятому. — И пусть встанет лицом к стене!
Потом скомандовал близнецам спустить с брата штаны и отхлестать по заднице длинной бамбуковой щепкой раз пятьдесят. Пятый и Шестой с удовольствием взялись за дело. Отец явно их выделяет, раз именно им поручил задание. Сяосян присела на кровать рядом с сестрой Дасян, та стала красить ей ногти меркурохромом.[11] Обе звонко хохотали. Седьмой, изо всех сил стараясь молча терпеть боль, прислушивался к их смеху — как же мелодично они смеялись! Отец вернулся к рюмке, водка громко булькала у него в глотке. Мать же всё это время, опустив голову, подстригала ногти на ногах и срезала со ступни кусочки загрубелой кожи. Вообще, она любила смотреть, как кто-то воспитывает, к примеру, собаку, если та провинилась. Но Седьмой не был собакой, поэтому матери было совсем неинтересно, даже головы не подняла. Время от времени, оглушительно грохоча, мимо проезжал поезд. Белоснежный свет его огней ненадолго освещал комнату. Ещё слышались звуки ударов и свист бамбуковой щепки в воздухе. Всё это навсегда врезалось Седьмому в память.
Рельсы уходили вдаль, кто знает, откуда они бегут и куда? Где сейчас Гоугоу? Может, её душа до сих пор витает возле железной дороги, а иначе почему Седьмого всё время тянуло туда?
Это были самые прекрасные, самые счастливые дни в жизни Седьмого. Они, словно яркие звёздочки, своим слабым светом озаряли кромешную, чернильно-чёрную темноту его существования.
Когда Старший бывал дома, Седьмой, как дурак, постоянно на него пялился. А всё потому, что тот не обращал на Седьмого никакого внимания: не сочинял небылиц, за которые отец мог избить Седьмого до полусмерти, не высмеивал его беспощадно, не относился к нему ни как к глупой игрушке, ни как к паршивой собачонке, которая никак не сдохнет. Когда Седьмой был маленьким, он принимал Старшего за своего папу. Потом он разобрался что к чему и понял, что старший брат и отец — «две большие разницы».
Старшего бесило, каким Седьмой стал важным. Время прямо как фокусник в цирке: когда-то спал под кроватью отца, а теперь где тот жалкий вид — сидит посреди комнаты и распоряжается, корчит из себя бог весть что! Стоило Седьмому начать вещать с важным видом при Старшем, тот сразу как рыкнёт:
— Ну-ка цыц, мелочь! Ещё рот откроешь — язык вырву!
Жаль, что Старший бывал редко, совсем редко. Сколько Седьмой себя помнил, Старший никогда не ночевал дома. Ну а что было делать? Братья растут не по дням, а по часам, в один прекрасный день семеро парней перестали помещаться на полу. Тогда отец пнул Седьмого, полезай, мол, под кровать, с того дня Старший всегда стал брать ночную смену.
