», — сказала она.
Она взяла его под руку, и они оглохли от этого прикосновения — вполладони, всего каких-нибудь тысяча шестьсот квадратных миллиметров, но из нее в него как будто стало что-то переливаться — ее ладонь была раскаленной и — до такой степени ладонью, до такой… Настолько девичьей ладонью, ладонью с пометкой «она», что делало это прикосновение символом всех прикосновений на земле. Да, добавил бы он здесь, если бы в букваре была, помимо букв «а», «б», «в», еще какая-нибудь буква «счастье», ее нужно было бы проиллюстрировать вот этим прикосновением. Некоторое время они слушали свои собственные шаги — это ее прикосновение сделало их сложным агрегатом, шагающим, ступающим, поднимающимся и опускающимся в такт, и впервые его шаги, ее шаги — приобрели смысл. Все еще только намечалось, он, захлебываясь, рассказывал по ее требованию свою биографию, отмечая про себя, что она ничего — ни слова! — о нем не слышала, и он думал, что это прекрасно, ибо, даже если бы она думала о том, что знает, кто такой Анатолий Невинский, он бы показал ей такого себя, который немедленно убедил ее в том, что — нет, не знакома! Он и сам-то себя таким не знает!
Они проходили мимо резиденции президента, и он пошутил, что президент в государстве, управляемом министром госбезопасности, — такой же атавизм, как Конституционный суд, входящий в структуру МГБ, и она, до того хохотавшая над обстоятельствами его рождения за полярным кругом, которые он едва успевал выдумывать, внезапно смеяться перестала. И вновь автомобильной сиреной, несущейся на пределе тонированной машиной, промелькнуло рядом слово «МГБ», и сбилось на секунду дыхание, и их четырехрукий, четырехногий агрегат пошатнулся и некоторое время топал не в такт, и он понял, что на тему МГБ он больше при ней шутить не будет. А она уже дергала за рукав и просила подробней рассказать о том, как из метеорита он стал белым медведем, и он, зажмурившись, выдавал все новые подробности, рассказывал о долгих полярных ночах в юрте, о том, как чукча Ягердышка, появившийся, кажется, из Липскерова, учил его пить водку, как обучил его грамоте и как они вместе читали «Я помню чудное мгновенье».
Улица превратилась в брусчатку — брусчатки так мало было в этом городе, как будто сделанном для муравьевского кортежа, в городе прямых проспектов с идеальным асфальтным покрытием, — но это он уже думал про себя, про себя. Брусчатка понесла их мимо танка с эректильно задранной пушкой, мимо дома офицеров, где они задались вопросом о том, какое любимое лакомство у белых медведей, у обычных — мед, а у белых? И ответили немедленно: конечно же — сгущенка! Потому что и медведи, и сгущенка — белые. А где медведи берут сгущенку? Да грабят полярные станции! Сгущенка как-то сразу их замолчала, они задумались о ней, проходя мимо длинного дома, как будто на четвереньках взбиравшегося на горку. Брусчатка вывела их прямиком в парк им. Горького, рядом с которым, предполагал Анатолий, обязательно должен быть парк сладкого, парк кислого и парк соленого, а она поправляла его, говоря, что парк, конечно, не горького и не Горького, а парк — «горько! — го», свадебный парк, здесь все друг другу кричат «горько!» и целуются, а они в этот момент были прямо на крохотном мостике, увлекавшем в глубины парка, под деревья, и — никого кругом.
