Мы подошли к накрытому столу, дядя предпринял отчаянную попытку сесть рядом с Массимо. Я вновь приблизился к нему. «Даже не думай» произнес я с вызовом. «Но пока ты еще не сдох, а я надеюсь, это произойдет очень скоро, ты больше не тронешь Массимо!»
Наконец мы уселись.
Родственники Массимо, обуреваемые любопытством, завалили меня обычными в таких случаях вопросами: как меня зовут, откуда я, о моей работе. Я ответил, что я актер и что спектакли, в которых я участвую, затрагивают социальные проблемы — такие, как насилие над несовершеннолетними, педофилия. Мне удалось захватить внимание всего стола и тогда, полностью вжившись в самую важную свою роль, я стал рассказывать истории о насилии над детьми. При этом я постоянно старался поддеть этого ублюдка, который, ужасно смущаясь, изменился в лице и стал ерзать на стуле, будто он вдруг превратился в раскаленные угли.
Он, в свою очередь, угрожающе смотрел в сторону Массимо, будто хотел упрекнуть его в том, что он все рассказал, что он раскрыл их ничтожную темную тайну. Я видел злобное выражение лица дяди и напуганное лицо Массимо. И тогда я вмешивался в этот немой диалог взглядов, обращаясь с вызывающими вопросами к дяде, которого распирало от злости и который метал настоящие молнии в своего племянника…
Я продолжал в том же духе весь вечер.
Эта игра совершенно уничтожила негодяя, но стала также серьезным испытанием для Массимо, до такой степени, что после ужина взорвалась настоящая бомба. На парковке ресторана дядя подошел к нему и попросил завтра съездить с ним по делам. Массимо совершенно внезапно превратился во взбесившуюся собаку и стал извергать на него всю свою ненависть, все отвращение и презрение, что он испытывал в течение всех этих лет.
Вся семья присутствовала при этом чудовищном зрелище, после первых минут шока они бросились к Массимо, который уже накинулся на дядю с кулаками. Им с трудом удалось растащить их. Я бы предпочел, чтобы они дали Массимо отвести душу и излить всю ту жестокость, что годами он держал в себе и которая, наконец, вышла наружу. Я бы хотел, чтобы он надрал задницу проклятому уроду, который вдруг сам стал жертвой собственной агрессии.
Мне было очень жалко Массимо, но я смог успокоить его и увести подальше.
Мы дошли до бара, там он принялся рассказывать мне обо всех пережитых мерзостях: мне тоже очень хотелось поведать ему свои жуткие истории, но я дал ему возможность выговориться.
Наконец ему больше не мешал кляп угроз и тайн, поток признаний тек, словно неудержимая полноводная река. Его прежде мутный взгляд сейчас, казалось, излучал новый свет. Он все говорил и говорил, было полное ощущение того, что все, о чем он рассказывал, случилось не с ним. Он злился сам на себя за то, что раньше не нашел в себе сил встретиться лицом к лицу с этим ублюдком и не излить на него всю злобу, желчь, что накопилась в нем за все эти годы и что так угнетала его. Он говорил и чувствовал себя освободившимся от кошмаров, которые раньше постоянно преследовали его, но теперь уже больше не будут мучить.
