— Когда человек кончает жизнь самоубийством, — сказал кто-то на церемонии поминовения, — примириться с этим нельзя.
— Но ты — другое дело, — продолжала она. — Вы были такими близкими друзьями, и ваша дружба длилась так долго. Как я этому завидовала. Я думала: если бы мы с ним не влюбились друг в друга, тогда у нас могла бы быть такая дружба!
Но мы ничего не могли с собой поделать. Наша любовь была так сильна, как будто ее нам кто-то наколдовал. Это оказалась одна из тех великих страстей, испытать которые дано лишь немногим, в то время как удел всех остальных — только слушать рассказы или грезить о чем-то подобном.
Даже сейчас это кажется мне любовью-легендой — такой же прекрасной, ужасной и обреченной.
Я помню, что тогда находиться рядом с вами двоими было все равно, что сидеть возле печки. И еще помню, что когда ваш брак начал распадаться, я подумала, что из-за этого кто-то из вас в конце концов умрет. До этого ты сам как-то сказал мне, что порой тебе кажется, что ты делаешь что-то запретное, даже преступное. А она, воспитанная в католической семье, была убеждена, что такая любовь, похожая на идолопоклонство, наверняка грех. И в конце концов именно это и довело твою вторую жену до отчаяния: не твои бесконечные измены, а уверенность в том, что великая любовь бывает только раз в жизни, что твои чувства к ней не могут сравниться с тем, что ты чувствовал к своей первой жене, которой, как она всегда боялась, все еще принадлежит твое сердце.
— Если бы мы только не влюбились друг в друга, — она повторяла это раз за разом. — Я только что думала об этом, сидя в такси по дороге сюда. Помнишь, как мы все его боготворили? Как мы все были исступленными поклонницами его таланта? Как нас тогда называли?
— Литературной семьей Мэнсона[59].
— О господи, да. Брр! Как я могла забыть.
Помнишь, как мы благоговейно внимали каждому твоему слову, как бежали и покупали каждую книгу и каждый альбом, о которых ты нам говорил?
Помнишь, как все, что мы писали, было только жалким подражанием тому, что писал ты?
Помнишь, как ты заставил нас поверить, что когда-нибудь тебе присудят Нобелевскую премию?
Теперь он стал просто еще одним мертвым белым мужчиной.
— Он хорошо писал, — говорю я. — Лучше и успешнее, чем большинство других писателей.
— Но я слышала, что последние года два он почти ничего не писал.
— Это верно.
— Неужели он казался настолько подавленным? Он что-нибудь об этом говорил? Я спрашиваю не из праздного любопытства, это действительно не давало мне спать по ночам. И почему он бросил преподавать?
