16‑го ноября, после бала в Аничковом дворце, где Натали была одна, Пушкин говорит Соллогубу в гостях у Карамзиных: «Ступайте завтра к д´Аршиаку. Условьтесь с ним насчет материальной стороны дуэли. Чем кровавее, тем лучше». Он просит вести переговоры о дуэли, хотя срок отсрочки, которую он дал Геккернам еще не кончился. После обмена разными условиями, Пушкин формально забирает свой вызов, а Дантес с Геккерном объявляют о помолвке на бале у Салтыковых.
С 17‑го по 21 ноября Пушкин пишет письмо барону Геккерну, которое потом разорвет, но все основные мысли оставит для письма январского, послужившего причиной вызова Дантесом Пушкина:
«Барон!
Позвольте мне подвести итог тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне известно уже давно и не могло быть для меня безразличным. Я довольствовался ролью наблюдателя, готовый вмешаться, когда сочту это своевременным. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма кстати вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении самом спокойном и отвращении вполне заслуженном».[68].
Петраков правильно замечает, что случай как нельзя был кстати и был на руку по большому счету только одному человеку, Пушкину. Хочу добавить к этому еще некоторые соображения. Кто посмел бы написать письма, в которых были намеки на личную жизнь монарха? Подданные, эти титулованные холопы? Да никогда в жизни. Они молчали и потом. Это были не времена Александра I, когда гусары могли показывать голые жопы царскому дворцу. Это не времена, когда Пушкин мог писать эпиграммы на царя и поплатиться за это только развлекательными путешествиями по югу России за государственный счет. Самое легкое, что могло ждать шутника при Николае, это разжалование в солдаты и ссылка на Кавказ. Лермонтов за стихотворение «На смерть поэта» получил эту ссылку и фактическое разжалование, потому что был переведен из гвардии в действующую армию под пули чеченцев тем же чином. [69]. А ведь царя он не трогал, только знать. Кауфман, сын генерала, офицер, за расстегнутый воротник, на пять лет был разжалован в солдаты.[70]. Может быть, иностранцы могли себе позволить такую вольность? Могли, но, только уехав из России, что они и делали, подобно маркизу де Кюстину, Александру Дюма и многим другим. А кто же мог в России решиться на такую выходку? Как мы знаем, равным царю считал себя только один человек — Пушкин. «Только царь да я в сапогах!» — приговаривал он. Только он мог осмелиться. При этом интрига была так лихо закручена, что понять ее механизм было практически невозможно, о чем и говорит дальнейшее бытование разнообразным версий.
