.
По поводу встречи с Вигелем у Уварова в 1832 году, Н. А. Муханов отметил в дневнике своем: «Вигель имеет гадкую репутацию, вкусы азиатские, слыл всегда шпионом… О Вигеле граф Александр Толстой большого понятия. Говорит, что мало людей, столь здравомыслящих. Это потому, что Вигель мыслей самых монархических, даже деспотических».[51].
Его считали умным и приятным малым, желчным и злоязычным, разговор его был прелестен, пересыпан густо анекдотами, стихами, удачными выражениями. Пушкин в своем дневнике 7 января 1834 года отметил, что любит его разговор, «он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложстве». «Зависть грызла его, желчь его разливалась и он сам распложал себе врагов в обществе, между которыми должен был жить» наконец, по словам Липранди, «немало раздражала его и мысль, что несчастная привычка его, против которой он не был уже в силах бороться, известна всем».[52].
Последняя привычка делала его замкнутым, приучила осторожничать и скрытничать, именно поэтому Пушкин со своей просьбой найти верного человечка для переписки обратился к нему. Между ними не было секретов, еще в письме 1822 года Пушкин писал:
«Тебе служить я буду рад
Своей беседою шальною -
Стихами, прозою, душою,
Но, Вигель, — пощади мой зад!»
Это стихи, следственно, шутка — не сердитесь и усмехнитесь…»[53].
Вигель оставил весьма желчные воспоминания, с уничижительными характеристиками многих современников, которые до сих пор полностью не напечатаны. Пушкин, один из немногих фигурантов этих воспоминаний, не подвергся с его стороны нападкам и обвинениям, к нему Вигель относился с неизменной теплотой. Несмотря на то, что он был ярым монархистом, после смерти Николая I он с таким остервенением принялся ругать его, что А. О. Смирнова — Россет выгнала его из своей гостиной. Судачили, что даже запустила в него лампой.[54].
Вот что отвечал Филипп Филиппович Вигель в ответ на просьбу Пушкина в письме написанном, по датировке полного собрания сочинений, около 18–20 октября 1836 года (далее подчеркнуто мною — А. А.):
«Вы требуете от меня того, об чем я сам хотел просить вас; у меня есть человечек — машинка, который очень исправно переписывает ему совершенно непонятное. Его рукой писано письмо мое и мною даже не подписано. Вот вам доказательство, что я не ищу его известности; оно писано для одного. Надо было быть уверену в его уме и проницательности, чтобы осмелиться так писать. Он один сквозь некоторую досаду мог увидеть беспредельную к нему любовь и преданность: его талант поставил выше мелочей обыкновенного самолюбия. Он может не уважить мнением моим, но чувства, я знаю, всегда уважал. — Я болен, без того бы сам к вам явился. Я чувствую простуду и в то же время моральную болезнь, какое — то непонятное лихорадочное беспокойство. Нежную, обожаемую мать разругали, ударили при мне по щеке; желание мести и бессилие меня ужасно тревожит. — Я ожидаю от Димитрия Николаевича извещение когда удобнее ему будет дружески, по Арзамасски, побеседовать с вами».
