Многие хардкор-группы выстраивают свои композиции по принципу нехитрой борцовской тактики. Сперва выводят слушателя из равновесия, раскачивают его густыми волнами гитарных риффов, отклоняя эмоциональный центр тяжести от вертикальной оси; а затем валят с ног зубодробительным ритмическим рывком, взвинчивают темп до состояния, близкого к фибрилляции, плотным ударом музыкальной агрессии втискивают в условное татами. Иппон. Вильфрид Дитрих. Бросок века.
Именно в такой кульминационный момент, когда прижатое к впередистоящему сидению колено заметалось вверх-вниз, Константин был вынужден отвлечься от прослушивания. Его теребили за плечо. Несильно, но гаденько. Гадливость усугубилась, когда Константин обернулся к источнику беспокойства. Над ним нависала монументальных масштабов старуха — в складках тела скопился пот, бледно-голубые волосы вспенены кудрями, в опухшей руке зажата подобающая по статусу тележка. Узор морщин на ее лице калейдоскопическим образом менялся — старуха вещала. И Константин заранее знал, что ему предстоит услышать, но все же поставил музыку на паузу.
— …хоть чуть-чуть надо иметь! Совсем вас, что ли, ничему теперь не учат? Я бы посмотрела, как ты в мои годы постоишь! Да не доживу… Совсем плохо в последнее время, худо совсем…
Константин в принципе ничего не имел против уступания мест пожилым людям. Даже наоборот, он готов был подписаться под каждым словом того бархатистого голоса, что с определенным интервалом оглашает автобусный салон призывами к порядку и благочестию. Однако этой конкретной особи он уступать не хотел. Но уступил. Рефлекторно, что ли? Видимо, и теперь все же чему-то, да учат.
Победительница стала втискиваться в тесное межсиденье, елозя тележкой по Константиновым кроссовкам, впрочем и без того не выделявшимся чистотой. Он же с нового ракурса окинул взглядом пассажиров и запустил песню сначала. Импульс ритмического перелома стоило просмаковать без отвлекающих факторов. Константин пытался растворить сознание в хриплых звуках, из признаков жизни оставив себе лишь монотонное покачивание головой. И все же по внутренним стенкам черепа было размазано липкое ощущение, будто все стоглазое автобусное нутро уставилось на него. С неодобрением, разумеется. Из-за чего — черт его знает. Может, из-за хамоватой безучастности, которая вынудила старушку выпрашивать положенное ей по правилам доброго тона. Или из-за безропотности, с которой он покинул свое место под первыми порывами тревожных ветров скандала.
