Целое лето мы ехали. Через поля с черными фонтанами земли, через станции, оглохшие от крика детей, и города с перечеркнутыми крест-накрест окнами. Поезд, словно выйдя из повиновения людям и превратившись в живое существо, то медлил среди леса, то несся по открытому полю сумасшедшими рывками, потом притормаживал и бросался дальше. Тошнотворный вой самолетов, заходящих в пике, был то впереди, то сзади. Потом стал отставать.
Мы были уже так далеко от белой дачи в лесу, что никто, даже Надежда Захаровна, не смог бы найти дорогу обратно.
Однажды, проснувшись утром, я поняла, что пол не качается больше и деревья за окнами не бегут назад. Мы приехали.
В комнате с голыми, чисто покрашенными голубой масляной краской стенами прижались друг к другу деревянные раскладушки. От высоких окон, кое-где заколоченных фанерой, ползет осенний холод. У этих окон старая дружба с сердитыми ветками из палисадника. А меня здесь никто не знает.
Только бледный желтый цветок на углу подушки, выглядывая из-под наволочки, проявляет ко мне интерес. Пять его круглых лепестков открыты и понятны мне. Я видела такие раньше. Может, они цвели на моей довоенной рубашке или тарелке? Осторожно перевожу глаза на стену: нет, не появляется на ней знакомый до каждой нитки мамин коврик с зеленой елкой и красным мухомором. Моего дома нет.
Тихо-тихо открылась дверь. В слабом свете позднего утра вошла Ольга Александровна. Это она вчера встречала нас на станции, водила в баню и размещала по комнатам. Серые серьезные глаза. Узкое лицо, аккуратная строгая прическа. А губы совсем молодые. Это лицо не отделено от нас обычным расстоянием, какое бывает между большими и маленькими. Я вижу его близко, и все в нем понятно и просто, как в желтом цветке на подушке.
Повеяло нежным запахом. «Это не мама, это я, — сказали осторожные руки. — Но я уже люблю тебя и буду с тобой сегодня, и завтра, и сколько ты сама захочешь. А теперь надо вставать, утро наступило».
Так она подходила и склонялась над каждым. И холодная комната начала оттаивать — завздыхала, зашевелилась, зашепталась.
Если бы кто-нибудь сказал нам тогда, что директор не для того, чтобы самой будить и кормить нас, мы бы очень удивились: «А для чего?»
На серой дощатой стене нашего нового дома, над самым крыльцом, было выведено большими черными буквами: детдом № 19. Эта надпись, видная издалека, вошла в меня сначала не смыслом своим, а торопливостью и быстрым наклоном букв. Наверно, неразговорчивый человек подставил лестницу к стене, взмахнул кистью и тут услышал далекий гудок поезда. Последние буквы наклонились сильнее первых, вот-вот упадут. Человеку некогда было переставлять лестницу, он торопился на войну.
