Я ходила в гости к подруге, мы слушали пластинки и т. д. Закурили по сигарете, но мне не понравилось, и я свою сразу затушила. Ходила смотреть «Ромео и Джульетту». Божественно. Особенно хороша последняя сцена в склепе, благодаря особому освещению. Пойду смотреть «Остановите Землю – я сойду»[48] с Рейчел Гарни. Это мамина подруга.
Вторник, остров Уайт
Эндрю нашел молодую чайку, пострадавшую во время шторма, и принес ее домой. Мы положили ее на лужайку, на солнце, и она умерла. Мы с Эндрю похоронили ее на пляже. Сначала мы хотели бросить ее в море, но волнами ее каждый раз выбрасывало обратно на берег.
Посмотрела «Форт Аламо». Слишком много крови и кетчупа.
Я себя не понимаю. Я ненавижу свой возраст – еще не женщина, но уже не ребенок. Ненавижу, когда мне говорят, что для каких-то вещей я уже слишком большая, но в 100 тысяч раз сильнее ненавижу, когда со мной обращаются как с ребенком. Я ни то ни другое. Я завидую Линде – ей разрешают носить вещи, например slip-on[49], которые мне запрещали надевать до 13 лет, а ей разрешают, хотя ей всего 11. Или взять губную помаду. Мне не разрешают красить губы, а ей разрешат, когда ей исполнится 13 лет. Почему я думаю о таких вещах? Меня переполняет обида, когда мне говорят, что мне пора немного повзрослеть, потому что я слишком часто плачу; но другие красят губы и носят туфли на каблуке и чулки. Не понимаю, почему я не могу быть такой же, как другие девочки моего возраста. Мне хотелось бы ходить на вечеринки, встречаться с мальчиками, ходить на танцы и развлекаться, хотя бы немножко. Хочется, чтобы ко мне относились как к взрослой и разрешали возвращаться не в половине десятого вечера, а позже. Дженни приходит домой в 11 вечера или даже в половине двенадцатого. Почему ей можно, а мне нельзя?
Возвращение в Чейн-Гарденс и школу для девочек мисс Айронсайд
Воскресенье 11 февраля
Сегодня утром я проспала, а все из-за вчерашнего. Я мертвецки устала. На самом деле. Но маме не спалось. Ее пьесу «Дом, где разбиваются сердца» вчера сняли с репертуара. Это жуткое гадство. У них уже была продана куча билетов, но появился некий Обри, который хочет, чтобы шла его пьеса про какой-то «суп», хотя театр теряет на ней деньги тоннами. Но в результате мамину труппу выставили и освободили место для этого «супа». Гадство, я же говорю.
* * *
Это был один из тех редких случаев, когда я видела свою мать на сцене, потому что в основном ее карьера разворачивалась до нашего рождения. Когда она вернулась в театр, я была во Франции. В интернате нас не выпускали по вечерам, а отец никогда не водил нас на ее спектакли. Впоследствии я видела ее в Чи-честере, на театральном фестивале, она играла вместе с Омаром Шерифом. Она исполняла многие комедийные роли, а после смерти моего отца снова, к моей радости, начала петь. В 80 лет она еще пела в маленьком кабаре, и по вечерам в нем яблоку было негде упасть. Когда звучали первые ноты «Песни соловья на Беркли-стрит», посетители вставали со своих мест, и у многих, я видела, на глазах блестели слезы. Она никогда не терялась и находила выход из любого положения. В театр ездила только за рулем, никогда не брала такси и не признавала никаких правил движения. Когда ее останавливала полиция из-за того, что она проехала на красный свет – в машине, которая не была даже зарегистрирована на ее имя, – она приглашала их на чашку чая! Она ненавидела вранье, была упряма и потрясающе независима. Когда я думаю, как многим она пожертвовала ради моего отца, меня оторопь берет. В «Ройал-Корте» – одном из наших лучших авангардистских театров – в конце 1960-х собирались ставить очень известную пьесу, и ей предложили в ней роль. Но ее героиня должна была произнести со сцены слово
