— засмеялся Лист. Перед вступлением к финалу я встал. Лист сел на мое место и бойко, с огнем, с энергией и увлечением сыграл финал. После этого он перебрал мою симфонию по косточкам, останавливаясь с большим вниманием на различных подробностях гармонизации, голосоведения, формы и проч., которые он находил наиболее оригинальными, и я имел новый случай убедиться, с каким горячим интересом он относится к музыкальному делу вообще и к русскому в частности. Трудно представить себе, насколько этот маститый старик молод духом, глубоко и широко смотрит на искусство; насколько в оценке художественных требований он опередил не только большую часть своих сверстников, но и людей молодого поколения; насколько он жаден и чуток ко всему новому, свежему, жизненному, враг всего условного, ходячего, рутинного; чужд предубеждений, предрассудков и традиций — национальных, консерваторских и всяких иных.
Тем дороже мне было встретить его теплое сочувствие и слово одобрения, выраженное не в форме светской любезности или общих мест, но в виде простых, ясных, всегда мотивированных выводов из анализа вещи.
(От души жалею на этот раз, что поводом к беседе с ним служила именно моя вещь; это лишает меня возможности привести здесь его подлинные, характерные и пластические выражения >5.)
Вечером у баронессы М. таким же образом мы перебрали большую часть моих романсов. Лист заставил меня петь и объяснять ему текст, а сам аккомпанировал, анатомируя затем гармонию и даже декламацию. По поводу одного уже чересчур смело гармонизованного романса, который именно более других понравился баронессе, — Лист воскликнул: «Bah! ici Vous aurez la critique sûrement contre Vous; c’est un peu trop poivré!» — «C’est du paprika?»[82] — засмеялся я. «Non c’est du Cayenne!»[83] — рассмеялся Лист. Потом они толковали все с баронессой о том, кто бы у них мог спеть мои романсы, и просили меня перевести текст на немецкий язык. В заключение, разговаривая со мною о Дрезеке, Лист попросил баронессу сыграть одну из частей сонаты этого автора, а затем сел за рояль и сыграл остальные, обращая мое внимание на различные подробности оригинальной и красивой гармонизации.
На другой день, на matinée кроме множества фортепианной музыки появился еще отличный скрипач, француз Soret, который приехал в Веймар с тем, чтобы потом начать с Т. концертное путешествие по Германии и Австрии.
Когда очередь дошла до моей симфонии, то Лист, садясь с Зарембским за рояль, отыскал меня глазами в толпе и добродушно крикнул на всю комнату: «Ну уж вы простите, если я кое-где совру; я плохо вижу». Действительно, Лист даже и при помощи pince-nez плохо видит, и когда не знает вещи наизусть, то иногда ошибается в знаках; если это происходит не перед публикою, то он обыкновенно при этом сердится и с досадой схватит красный карандаш и тут же поставит чудовищной величины бемоль, диез или бекар. Эта matinée была последнею и продолжалась очень долго. Лист, по-видимому, был чем-то озабочен и несколько рассеян; оказалось, что в этот вечер должна была приехать в Веймар дочь его — Козима, с Вагнером, для того чтобы дня через два уехать вместе с Листом.
