». В подобных случаях отец обычно хихикал: «Прекрати, Панни! У шурина моего как раз ума палата, коль он женился на этой немецкой фее с ледяными глазами. Пойми, звездочка моя, сто хольдов
[3] — это сто хольдов. Жига теперь стал первым хозяином в Бодайке».
«Да он у нее просто-напросто первый лакей, — начинала горячиться мать, — этой швабской сучке понадобился образованный венгерский лакей-управляющий, вот она его и окрутила. Боком выйдет брату эта женитьба, чует мое сердце. Еще все локти себе искусает, ан поздно! Она же бесплодная, у нее детишек никогда не будет. А тогда к чему богатство? Что с него проку?»
Тут отец обычно набивал трубку, делал пару затяжек, с удовольствием попыхивая, задумчиво вертел головой, хмыкал, смотрел на усыпанное звездами небо и медленно говорил: «Жига — мужик неплохой. Просто решил урвать от жизни побольше. Для него богатство — это всё. А что такое образованный крестьянин без земли да без денег? Так или иначе — чей-нибудь лакей, пес хозяйский. Правда, Казак?» — обратился он к лежащему на полу лохматому псу. Тот тявкнул в ответ, потянулся и улегся поудобнее, положив голову на передние лапы. А отец тем временем продолжал: «Теперь-то Жига — кум королю. Занимайся себе хозяйством сколько душе угодно. И в церкви за ним место закреплено благодаря Ирме. Ведь ее семейство подарило Бодайку священника».
Имре заочно невзлюбил тетю Ирму, услышав о ней впервые от матери, и даже начал побаиваться ее. А сейчас его неприязнь, смешанная со страхом, еще усилилась. И вообще, кто ему эта белокурая красавица? Его родственник — дядя Жига, а она — совершенно чужой человек. Имре до сих пор не мог взять в толк, почему старший брат Ферко, проведя прошлым летом две или три недели в Бодайке, вернулся домой в полном восторге от тети Ирмы и при каждом удобном случае превозносил ее до небес. Правда, Ферко всегда был подхалимом и умел приспосабливаться к обстоятельствам. Уж он бы, наверно, не остался без обеда: как-нибудь подольстился бы, выклянчил свой харч. А Имре не такой, нет; лучше умереть с голоду, чем перед кем-то унижаться. Да пусть она подавится своими обедами! Ему ничегошеньки не надо.
Имре переоделся в клетчатую фланелевую рубаху и вельветовые брюки, сунул ноги в грубые, подбитые тяжелыми гвоздями сапоги и сел за стол, чтобы делать уроки. Но желудок сводило от голода, и не было ни малейшего желания заниматься. Мальчик сидел, уставясь отсутствующим взглядом на свежевыбеленную стену, и даже не обернулся на скрип открывающейся двери. Жигмонд Балла подошел к нему и массивной своей ладонью легонько потрепал по плечу.
