Каждое воскресенье по утрам на футбольном поле проводились строевые занятия допризывников. Друзья неохотно ходили туда и частенько говорили Амалии, что лучше бы они сбежали к партизанам, чем тратить время на всякую ерунду. Амалия улыбалась и просила их не торопить события. Возможно, скоро дойдет очередь и до этого, а покамест пускай они присматриваются к другим допризывникам, чтобы выявить, кто чем дышит. Может, удастся со временем кого-то привлечь к работе. Но сближаться надо очень осторожно: никакой коммунистической агитации! Просто войти в доверие, разговорить, а там видно будет.
При всем старании друзья не могли похвалиться особыми успехами. В большинстве своем их сверстники хоть и тяготились этой муштрой, но были ярыми приверженцами Гитлера, восхищались успехами немецкой армии и даже после сталинградского разгрома продолжали верить в победу, уповая на чудо-оружие. Многие из них считали себя истинными немцами, являлись активистами сообщества немецкой молодежи. И, когда с началом оккупации Венгрии Форбат получил приказ собрать еврейские семьи для отправки на принудительные работы, эти парни добровольно помогали жандармам.
По воскресеньям Имре и Миклош частенько видели Форбата, который в полной парадной форме фланировал по площади, совершая утренний променад. Рядом с ним семенил его тринадцатилетний сын Ферко. И такой у него был несчастный и виноватый вид, что Миклошу каждый раз казалось, что этот долговязый мальчуган стыдится отца. Миклош поделился своими наблюдениями с Имре. Они стояли на солнцепеке возле католической церкви, ожидая Марти и Бори.
— Чушь! — прищурясь, отмахнулся Имре. — Будет он стыдиться, дожидайся! Это жандармский отпрыск, он гордится своим отцом.
— Может, и так, — сказал Миклош. — Но у меня другое ощущение.
Миклош оказался прав. Ферко действительно в последнее время стыдился отца, хотя тот когда-то был для него примером во всем. В ту пору он гордился отцом, уважал его и считал правильным все, что тот говорит и делает. Ему нравилась жандармская форма, сверкающие пуговицы, петушиное перо на шляпе. Но мальчику очень нравилась и проживавшая по соседству Резике, дочь господина учителя Вайса. Резике была очень красивой девочкой и с возрастом становилась еще красивее и все больше нравилась Ферко. Учителя Вайса он считал самым лучшим человеком на свете, благоговейно внимал на уроках каждому его слову и страшно переживал, когда дядюшку Вайса уволили из школы «согласно предписанию свыше». Частенько без ведома отца ходил он в соседний дом и с наслаждением слушал, как дядюшка Вайс играет на скрипке. А еще большей радостью для него было, когда Резике садилась за пианино и чарующая мелодия, рождавшаяся под ее пальцами, вторила напеву скрипки. Вот тогда-то Ферко и начал бояться отца. Форбат часто являлся домой пьяным, метал громы и молнии и, распаляясь, поносил «проклятых жидов»: они, мол, виновники всех бед, но ничего, скоро с ними разберутся, недолго им осталось. Ферко в такие минуты дрожал, как осиновый лист, и обливался холодным потом. О, как он хотел бы сказать отцу, что ни дядя Вайс, ни Резике ни в чем не виноваты и что нет для него большего счастья, чем сидеть с Резике на берегу ручья, держа ее за руку. Он обливался слезами, когда узнал, что дорогого дядюшку Вайса призвали на принудительные работы и отправили на фронт.
