Опять нудная остановка, нарушающая ход далеко не плавных размышлений. Вновь скрип снега под валенками проводника на дощатом перроне. Вновь его неспешный разговор за окном с проводником соседнего вагона об «интуристах из пятого купе». И сначала мягкий, а затем убыстряющийся, резкий перестук колес на стыках. И не знал академик Иоффе, сморенный невеселыми мыслями, что предсказание Резерфорда о далекой перспективе освобождения энергии атома уже опровергнуто, хотя об этом неизвестно пока ни одному физику.
Это было неизвестно еще несколько лет. Можно смело сказать — к общему счастью человечества. Природа мудро хранила эту тайну, пока... не вмешалась женщина. Женщина-физик, очень немолодая и много страдавшая.
Маленькая, сухонькая, в легкомысленной лыжной шапочке, Лиза Мейтнер шла по тропинке, петляющей на ровном, как стол, покрытом твердым настом плато. Племянник Отто, которого она же увлекла физикой, плавно скользил на лыжах рядом. Ритмичный скрип лыж отвлекал ее. Что-то постоянно убегающее — главное — упорно звало, требовало внимания, сосредоточенности, простора. Наверное, поэтому она не вернулась в уютный, наполненный живым гудением каминного огня холл пансионата, а упрямо вышагивала по тропинке к краю заснеженного плато, где чернел еловый лес.
Как много их было в те послевоенные годы с глазницами, прикрытыми черными стеклами непрезентабельных очков. Сколько раз Лиза Мейтнер видела их, держащихся за короткий поводок специально выдрессированных собак, когда по утрам отправлялась в лабораторию Отто Гана в Институте кайзера Вильгельма.
Потрепанный солдатский картуз на мостовой. Несколько жалких пфеннигов в нем. И пронзительные псиные глаза, иногда с нотой укора, отрывистый лай, обращенный к прохожим: «Что же вы? Заставляете слепого солдата нищенствовать?» У нее после такой встречи всегда портилось настроение. И рабочий день начинался тяжело.
Отныне Берлин далеко. И нет уже там на знакомых, ухоженных улицах слепых солдат, ведомых дрессированными псами. Есть сытые, сильные, дрессированные двуногие звери с невыжженными, но абсолютно пустыми глазами.
И все-таки Берлин вошел за десятилетия в ее плоть и кровь, в ее речь, ставшую истинно берлинской, хотя Лиза родилась и выросла в Вене.
В канун 1939 года сюда, в Кюнгэльв — курортное местечко под Гетеборгом в Швеции, приехал племянник Отто. Он привез письмо, которое вывело ее из равновесия.
Так, значит, это свершилось почти пять лет назад. А они, как те слепцы-солдаты на берлинских улицах, не заметили. Или старались не замечать? А ведь само явление, подобно дрессированной собаке-поводырю, не раз и не два подводило их к правильному ответу. Неизвестно, дух ли соперничества, ревность ли к успехам других, неприятие ли чужих предложений, а может быть, просто повседневная обыденность и вера в обязательность постулатов мешали увидеть, понять то главное, ради чего Лиза, собственно, и жила и терпела оскорбительное «юде» в стенах Института кайзера Вильгельма. И вот она эмигрантка, как и Джемс Франк. И бесконечно одинока, особенно сейчас, посреди заснеженного плато с письмом верного друга Отто Гана и своими мучительными размышлениями.
