Сначала все шло по плану. Лева встал столбом и вперил взор в злое румяное лицо. Торговка заметила его быстро. Но в первый раз Леве стало не по себе. Жутко было невозмутимо и равнодушно стоять под потоком изощренной брани, которая вдруг полилась ему на голову. Были помянуты родители «всех таких голодранцев», досталось и новой власти, ни в грош не ставящей справных хозяев...
Лева молчал упорно. Только когда торговка начала в остервенении закатывать рукава кофты, он, чтобы раздразнить ее, подошел к прилавку поближе. Это была ошибка. Напарник уже подбирался сзади к тугим караваям. Еще секунда, и можно уходить...
Но крик, отчаянный, протяжный: «Ле-ву-шка!..» — пригвоздил его к месту. Он повернулся на него.
Таща Катю за рукав, мама продиралась сквозь толпу к прилавку. И такой болью и радостью светились ее глаза, что Лева так и замер, забыв обо всем.
В ту же секунду тяжкий удар обрушился на голову. Старик из-за прилавка достал его увесистой клюкой. Лева разом окунулся в тяжелую, вязкую темноту...
Повязка тугим обручем стягивала голову, раскалывающуюся от боли. Моментами Лева вновь погружался в забытье. И в этом ватном киселе бреда его настойчиво преследовало одно и то же видение. Большая веранда помещичьего дома, погруженная в плотную темноту. Крутая, равнодушная спина фельдшера. Закопченное стекло керосиновой лампешки с крохотным прикрученным фитильком. И койка, плывущая в сером сумраке, на которой что-то съежившееся, маленькое, прикрытое вытертым солдатским одеялом... И ужас, от которого хочется кричать и нет сил. И еще жара, нестерпимая, удушающая, хотя за распахнутыми витражами веранды глубокая прохладная ночь.
— Пить! — собрав силенки, шепчет Лева. — Жарко!
И теплый дождь редкими каплями падает на лицо. Жестяная кружка округлым краем в такт ударам кузнечных молотов стучит по сомкнутым зубам. Лева с трудом открывает рот и пьет, пьет тепловатую воду с привкусом жести.
С первыми же глотками невидимые кузнецы почему-то выносят свою наковальню вон. Это уже не перезвон молотов, а мерный перестук колес на рельсовых стыках. В полутьме теплушки Лева вдруг видит мамино лицо, склонившееся над ним, глаза, в которых все те же боль и радость, которые впечатались в память там, меж базарных прилавков в Клинцах. Отцовская ладонь, сильная, бугристая, такая знакомая еще с речки Пехорки, приподнимает Левин затылок. И Лева замечает противоположную половину теплушки, забитую до потолка папками, кипами бланков, амбарными книгами статбюро. Поезд идет в неведомый Гомель...
