Пацаны поначалу и не заметили, как начали вдруг пустеть Клинцы: рассосались на станционных путях пробки из воинских составов, потянулись подводы с нехитрым скарбом беженцев по большаку в обратный путь. И мимо обшарпанного вокзала, не останавливаясь, как раньше, туда — на Запад — проносились один за одним воинские эшелоны. В открытых проемах теплушек мелькали свесившиеся ноги красноармейцев в обмотках да невозмутимые сонные морды эскадронных лошадей. Войска Пилсудского откатывались за Буг...
И уже не кружил по базару в Клинцах водоворот людей, меняющих и продающих. Для ватаги наступали трудные времена. Кто-то из пацанов бурчал, что надо подаваться в Гомель. Кто-то невнятно рассказывал о городе Минске. Но Барин в тех спорах не участвовал. Статистическое бюро пока по-прежнему располагалось в одной из комнат покосившегося домишка. И переписчики, вымотанные, усталые, но с оживленными лицами, зажав под мышками амбарные книги, все так же, как и месяц назад, взбегали на рассохшееся крылечко.
Лева не знал, что отец уже получил предписание перебазироваться в Гомель, что в домике пакуют документы и что мама вместе с Катей, которую она давно забрала из приюта, разыскивает его по всем Клинцам.
На базаре они всегда работали в паре. Лева выбирал какого-нибудь неторопливого дядька за прилавком, желательно с краю. Подходил почти вплотную и вперял упорный взгляд в небритое, покрытое многодневной щетиной лицо. Так проходили минуты две-три. Наконец селянин замечал пацана и произносил неизменное: «Кыш отсюда». Лева молчал, все так же упорно глядя на него. Дядька начинал нервничать и орал уже громче: «Пшел, босяк...» Дальше непременно следовало что-нибудь непечатное. Лева, не реагируя, по-прежнему молча буравил дядьку тяжелым недетским взглядом. Тот начинал нервничать всерьез, иногда не выдерживал и, достав нож, кромсал кусок сала, каравай хлеба, протягивал все это пацану. Но такое случалось редко. А обычно Лева, не обращая внимания на брань, все так же молча стоял недалеко от прилавка и буравил продавца своим немигающим взглядом. Все кончалось тем, что противник терял терпение, бдительность. Выходил из-за прилавка, чтобы «показать этому байстрюку». Тот, не дожидаясь кары, нырял в толпу. Напарник же в секунды «заимствовал» все, что попадалось под руку.
В то утро Лева наметил в жертвы дородную молодуху. Вообще-то он предпочитал уж если и брать, то у мужиков. Но слишком сытой и злой была эта баба в плотно повязанном платочке. Слишком самодовольным и визгливым голосом переругивалась она с соседом за прилавком, требуя места поболе. Казалось, все скверное, гадкое, подлое, о чем узнал Лева за месяцы скитаний, вместилось в эти тугие от сытости щеки, в крутые плечи, обтянутые тесной хусткой. Рядом с молодухой за прилавком, положив ладони на полированную клюку, сидел на набитом мешке старик, видимо свекор, и одобрительно кивал, слушая резкую брань молодухи.
