— Ничего вы не видите? — резко сказал директор. — Вам надо пуд местной соли съесть, пока начнете что-то видеть и понимать!
Он поднялся и вышел из комнаты, захватив с собой папиросы. У него еще не было своего кабинета. Мы работали все вместе — директор, редакторы, техред, корректорша. И когда он бывал чем-то расстроен — уходил курить в скверик возле редакции. Больше ему негде было уединиться.
— Подхалим, да? — спросили у меня молодые журналисты, когда он вышел.
— Не замечал. — Я отрицательно помотал головой. — Этого за ним не замечал.
Вернулся директор, когда их уже не было, и, видимо, все еще не успокоившись, произнес:
— Что они понимают?.. Трус… А он Караханову печатает… Тот-то, до него, боялся…
— Что-то не видел в газете подписи Карахановой, — отреагировал я.
— Ну, видели Осипову… Не может же он печатать ее еще и без псевдонима…
Действительно, появились в газете материалы Осиновой — глубокие, остроумные, с еле уловимой грустинкой. Еще и гадал я: кто же такая Осипова? Вроде новые сотрудники не появлялись…
— А почему Караханову нельзя печатать? — поинтересовался я.
Директор снова замкнулся и тихо ответил:
— Когда-нибудь узнаете. Не спешите!
Потом закурил (у нас это было свободно — как и по всем редакциям в те годы) и совсем другим тоном спросил:
— Вы вёрстку Михайловой кончили?
Я понял, что расспрашивать о Карахановой бесполезно.
4.
После этого разговора захотелось хотя бы увидеть ее. Помог случай — заместитель директора лекционного бюро принес нам брошюру о хорошем сельском лектории. И вот с замечаниями по этой рукописи отправился я в лекционное бюро.
— Вы лучше вызовите автора к себе, — посоветовал мой директор. — Что вы, к каждому автору будете бегать?
— К каждому не буду, — ответил я. — А тут нетрудно и дойти.
Шеф мой только плечами пожал. Он так и не понял, зачем иду я в лекционное бюро.
А в незнакомой организации я растерялся. Там сидели сразу три женщины. Одна — ее стол стоял напротив входа — была очень красивой. Изящная, темноволосая, лет тридцати, она была одета совсем не по-рабочему — черное платье, пестрая цыганская накидка, длинные серебристые бусы, замысловатые серьги с подвесками. У нее были очень ярко накрашенные губы и прямой, снисходительный взгляд. Взгляд женщины, понимающей свою красоту.
Сбоку, возле дверей, сидела белокурая румяная девушка. Она показалась мне очень симпатичной, но на фоне черноволосой красавицы выглядела бледной и невзрачной.
В углу куталась в пуховый платок еще одна женщина — маленькая, худенькая и большеглазая. Она молча взглянула на меня, потом опустила свои большие глаза к бумагам и больше не поднимала их. Сколько ей лет, даже примерно, я не понял.
