Еще приходил старый вор Борис. Очень старый и авторитетный. Жил он по-нищенски, но иногда к общежитию подкатывали иномарки, и после их отъезда старый Борис угощал французским коньяком. Каждый раз просил меня спеть одну и ту же песню:
Дорогая, стоят эшелоны.
Скоро, скоро простимся с тобой.
Пулеметы поднял на вагоны
Вологодский свирепый конвой.
Иногда спрашивал его, как жилось на Колыме. Он отвечал, что по-всякому. Порой лососину из бочек ели, а чаще долила голодуха. Раз поймали ворону и варили ее часов шесть. И все равно — зубы сломаешь. Про другое рассказывать не любил. Стояку все чаще ударяла в голову его дурная дворянская кровь. Ради куражу он просил сестер Ру, двух абсолютно одинаковых чернявых близняшек, поплясать на столе канкан, на что они соглашались крайне неохотно. Он ужасно страдал оттого, что не мог определиться: кто же из сестер ему больше подходит в спутницы жизни, и часто донимал нас душеизлияниями.
Как-то в субботнее утро он бегал по общежитию в гневе. Кто-то повесил на дверь его комнаты деревянный круг от унитаза в виде бублика, разрезанного с одной стороны. Потревожил и наш сон. Минька сказал ему:
— Стоинский! Ты очень несчастный человек. Ты никак не можешь разобраться, кто тебе нужен: Ирка или Инка. Поэтому мы вчера бродили по поселку, чтобы найти подкову, которая бы принесла тебе удачу. Но взгляни на этот чудесный подсрачник, который нашли в туалете. Он очень похож на подкову и принесет тебе много счастья и лет жизни.
Миха, маленький белобрысый Минька, иногда вспоминал, что он призер института по гимнастике, и утром выходил на турник. Он проделывал на нем все, что только может человек, и под занавес, когда во все окна таращился народ, вертел без ремней солнечный круг.
— Во, алкаш дает!
— Смотри, как вертится, нахал!
— Что, Миха, в винном пусто?
Минька спрыгивал с турника и, обозвав зрителей козлами, поднимался пить чай.
Потом шли загорать на Мызу, где возле Дома культуры, на берегу пруда, стояла вышка для прыжков. Миха и там показывал мастерство, ныряя с десяти метров головой вниз. Вечером, надеясь на плоды дневной рекламы, мы шли продавать Мишку в женское общежитие за бутылку водки. Но его почему-то не покупали: говорили, что его надо выпустить — пусть побегает, подрастет.
* * *
Прав, конечно же, прав был беспокойный философ Гумилев, говоря, что у всякой общности, как и у живого существа, имеются рождение, жизнь и смерть. И незачем присягать стране, которая отжила свой срок. Незачем цепляться за то, что скоро станет памятью. Наше маленькое бродяжье братство было обречено стать звонким осенним листопадом, и его было совсем не жалко.
