– Варя!
– Ты заметил, что с тех пор, как он тут появился, соседи стали как шелковые? – спросила Варя. – И все со мной здороваются… Сходи к ней за вином, я знаю, у нее есть.
Смирившись, Басаргин отправился в Каноссу[12], то есть он думал, что ему сейчас предстоит унижаться, выклянчивая лишнюю бутылочку у жены человека, которого он глубоко презирал. Но вышло совсем иначе: ему вручили аж две бутылки вина («деньги отдадите потом»), объявили, что он прекрасно пишет («я всегда читаю ваши очерки в газете») и пригласили заходить еще.
«А ведь Ваня всего лишь служит в угрозыске, – думал писатель, когда, нежно прижимая к себе бутылки, шел по коридору в свою комнату. – Будь он, к примеру, из ГПУ… ох, боюсь даже представить, как бы меня здесь зауважали…»
– Я принес вино, – сообщил он, входя в комнату и ставя на стол бутылки. – Ты где?
– Тут я, – донесся из-за ширм голос Вари. – Юбку подшиваю. Опять похудела, ну что ты будешь делать!
Тут, пожалуй, стоит сделать маленькое отступление и пояснить, что худоба считалась тогда признаком болезненности, как, впрочем, и излишний вес. Например, Кострицына свои выкройки для газеты рассчитывала на 48-й размер, который считался усредненным стандартом.
Когда Варя вышла из-за ширмы, Басаргин заметил, что она надела свою ярко-синюю юбку, которую обычно приберегала для более торжественных случаев, и надушилась. Флакон французских духов, купленный еще до всех революций, давно должен был разбиться, но благополучно пережил потрясения и стоял у Вари на столике, на самом видном месте, как напоминание о том, другом времени. Духов на дне оставалось немного, и жена писателя их берегла. Басаргин знал об этом, и его немного озадачила подобная расточительность.
– Варя, не вскружи ему голову, – сказал он то ли в шутку, то ли всерьез.
Варя обернулась и поглядела на мужа с неудовольствием.
– Ах, опять эти твои шуточки… – Она с досадой стала переставлять тарелки на столе. – Мне просто хочется показать ему, что есть другая жизнь. Он совершенно… – Она поискала слово, которое точнее всего описывало бы, что она чувствовала, и наконец нашла: – Неприкаянный. Это же ненормально – в его возрасте только и делать, что гоняться за бандитами.
– Ну, знаешь ли, он сам выбрал эту работу, – сказал Басаргин.
Он и сам не мог понять, почему его задевало, что Опалину вдруг стало уделяться столько внимания. «Уж не ревную ли я? До чего же глупо. Ей 35 лет, мог бы, кажется, не волноваться на этот счет. Болван!»
