– Миа, он такой интересный, – сказала мама, вскинув брови.
Я бросила на нее сердитый взгляд, словно ее замечание было абсолютным богохульством.
– Он – музыкант!
Последовало долгое молчание.
– Ну, так и ты тоже, дорогая.
Я никогда серьезно не разговаривала с мамой о мужчинах. Она никогда не читала мне нотаций по поводу того, с кем я встречаюсь или живу. Я выработала для себя строгий свод правил.
Глядя в ее захмелевшее лицо, я распознала в нем нечто настоящее, нечто человеческое. Я поняла, как она уязвима.
На следующий день девушки подменили меня в кафе, поэтому мы с мамой смогли посмотреть город. Мы провели несколько часов в галерее Гуггенхайма, а потом прогулялись по Центральному парку. Я отвела ее на Черепаший пруд, куда обычно водил меня отец. Стоял ясный и теплый день, солнце висело низко над горизонтом, просвечивая сквозь ветви деревьев и отбрасывая длинные тени на спокойную воду. Найдя скамейку, мы молча сидели, убаюканные тихим плеском воды. Меня стало клонить ко сну, и я положила голову ей на плечо. Сделав глубокий вдох, я всем своим существом прониклась ароматом «Chanel № 5», смешанным с ароматом розовой воды, когда мы смотрели, как танцуют и играют разноперые птицы.
За долгие годы Черепаший пруд пережил всего одну реконструкцию – в девяносто седьмом была переделана большая лужайка, ей придали новый, опрятный облик, однако атмосфера осталась прежней. Как и тогда, сейчас это был тихий уголок, отделенный от остальной части парка, куда не долетали ни шум аттракционов, ни музыка.
В детстве, в жаркие летние дни, отец иногда казался мне взволнованным или замкнутым. Его потребность сбежать от городской суеты с ее жалкими воплями и пошлыми звуками была осязаемой. Он всегда был веселым, но, когда бремя управляющего кафе «У Келли» становилось невыносимым, мы шли именно на Черепаший пруд. Мы сидели у берега на траве, и он говорил: «Ты слышишь? Ты слышишь музыку?»
Я хихикала, покачивая головой. – Здесь не слышно никакой музыки, отец.
– Значит, ты не слушаешь.
Сидя здесь, на железной скамейке, уткнувшись носом в мамино плечо, я пристально смотрела на свои мускулистые руки с разбухшими венами, длинные, костлявые пальцы и испытывала отвращение. Я сжала кулаки. Мне всегда было противно смотреть на свои руки, лишенные всякой женственности, на кожу, туго натянутую поверх синих вен, на широкое ногтевое ложе, толстые и тяжелые костяшки пальцев. У меня мужские руки, однако они – моя самая ценная собственность. Я снова мысленно вернулась к своему отцу на берегу пруда.
