– Как у Генриха Бёлля: “Групповой портрет с дамой”?
– Да, но дело в этих разнонаправленных взглядах...
– Я это понял. Интересно.
– Правда, нравится? Если через месяц не пришлю тебе готовое стихотворение, бери этот образ себе.
– Договорились.
В большую, как сцена, гостиную заходят новые люди. За портьерами – еще одна комната, там растерянно стоит молодая женщина в шубке.
Я обращаюсь к ней:
– Вам, наверное, жарко? Давайте мы куда-нибудь эту шубу повесим.
Она вдруг выпаливает:
– Слушай, ты ведь Дима Бобышев, муж Наташки Камецевой?
– Ну да, предположим...
– Мы с ней вместе в школе учились, в соседних классах... Слушай, я не могу снять шубу, на мне ж ничего нет. Муж все мои платья в шкаф запер, а ключ взял с собой.
– Зачем?
– Чтоб я к Булату не сбежала. А я уже здесь. Шуба-то на вешалке висела. Дим, позови мне сюда Булата, а?
В это время в гостиной раздаются гитарные аккорды. Булат пытается из посетителей организовать хор:
– Не бродяги, не пропойцы
за столом семи морей...
Ну, все вместе:
вы пропойте, вы пропойте
славу женщине моей!
Оперетта, настоящая оперетта! Даже забавно...
– Булат, тебя там спрашивают...
– Подождут.
Пока я был “за кулисами”, появился еще один гость – Андрей Вознесенский, который теперь сидит на диване, гордясь собой и... пришедшей с ним девушкой. И есть чем гордиться! У нее матовое лицо, спокойные черные “оки”, чуть сонный вид. В общем, если она не Джекки Кеннеди, то, значит, это существо – ее филологическое совершенство Ася Пекуровская.
В расстроенных чувствах любящий Наташкин муж отправился домой на Тверскую...
На следующий вечер гигантская толпа осаждала Дом актера на Невском. Редкое явление – конная милиция усмиряла страсти. Бочком, бочком, но в своем ведь праве, с контрамарками, мы с Натальей пробрались в зал, разумеется, переполненный. В соседнем ряду я увидел вчерашнюю “опереточную” знакомую, уже не в шубе на голое тело, а в платье с огромным вырезом. Она сделала мне страшные глаза, чтоб я ее не узнавал. Рядом сидел какой-то мрачный амбал – видимо, муж.
На сцене лысеющий брюнет с усиками, в джинсах и свитере под пиджаком, взял гитару, поставил ногу на стул и, чуть наклонясь, запел.
Полетели ошалелые птицы, загрохотали сапоги, зазвучали причитания: “Ах война, что ты сделала, подлая?”, затем покатил по ночной Москве синий троллейбус. И уже утренний автобус остановился, чтобы подобрать городского певца у пекарни, у занавешенных окон, за которыми мелькали руки работниц и откуда несло духовито запахом поджаристой корочки свежеиспеченного хлеба.
