стружки.
Типпи всплескивает руками.
– Нам даже последнюю трапезу
не предложили! –
возмущается она,
хотя мы полдня объедались тортом
и печеньем.
Бабуля щипает ее за ухо.
– Последние трапезы – для негодяев-
смертников.
А с вами все будет хорошо.
Типпи не приводит удручающую статистику,
но прищипывает бабулю за спину и говорит:
– А уж на твоем месте я бы устраивала
последние трапезы
каждый вечер!
Папа хохочет и игриво пихает бабулю в бок.
Она показывает язык.
– Да я вас всех тут переживу!
Наступает тишина.
Это последнее, что говорит нам бабуля,
прежде чем в слезах убежать прочь.
Человечеству опасны передозировки действительностью
– Завтра утром я не приду, –
говорит Дракон перед уходом.
Она встает на пятки,
прикусывает нижнюю губу.
– Весь день проведу в студии.
Через неделю выступаем, а у меня прямо
беда с поворотами.
Надеюсь, вы не обидитесь,
не подумаете…
– Да нет, конечно, Дракон! – хором
говорим мы.
Ясно же, что она хочет отвлечься.
И ей совсем ни к чему
сутки торчать у торговых автоматов
в ожидании,
когда из дверей операционной выйдет доктор
Деррик,
и по его глазам все станет сразу понятно.
– Но я буду думать о вас.
Я хочу, чтобы вы знали… –
Она умолкает, обхватывает себя руками
и смотрит.
Сначала на Типпи,
потом на меня.
На Типпи,
на меня.
– Вы должны знать… –
вновь заговаривает она,
но не может закончить.
Ее голос надламывается,
из глаз брызжут слезы.
– Мы знаем, – выдавливаю я. –
Можешь не говорить.
Она целует нас обеих в щеки,
потом, всхлипнув,
разворачивается
и выбегает из палаты.
Дежурная сестра,
бочкообразная тетка лет пятидесяти
с упругими седыми кудряшками
и едва заметными усиками,
входит в комнату
с каким-то красным пузырьком.
– Мне велели накрасить Грейс ногти, –
говорит она. –
Чтобы врачам не перепутать,
у кого из вас проблемы с сердцем.
Она пытается улыбнуться,
но улыбка теряется где-то на полпути,
так и не добравшись до губ.
– Я сама накрашу, – говорит Типпи
и берет у сестры пузырек.
Та не уходит, пока Типпи
не покрывает все мои ногти
красным лаком.
– Спасибо, – говорю я Типпи,
пока та, как обычно, дует на мою руку,
а я успокаиваю себя,
что это нормально:
врачи должны перестраховываться,
чтобы завтра все прошло гладко.
Но меня не покидает тревожная мысль:
красный лак не столько говорит врачам,
чье сердце лечить,
сколько
чьей жизнью можно пожертвовать,
если придется
выбирать.
Я снимаю с шеи кулон
в виде кроличьей лапки
и кладу его на тумбочку,
а потом выключаю свет.
Он мне больше не нужен.
Нет на свете никакого везенья.
