Джон пошел в магазин за едой.
Он не хочет это слушать.
Говорит, не может.
Ясмин – единственная, кто согласился
выслушать все наши пожелания,
не обвиняя нас в черной меланхолии
и не рыдая во весь голос.
Она единственная, кто, как и мы,
с самого рождения знает о смерти все.
И живет с этим знанием,
не паникуя.
По крайней мере, не слишком.
– Какую музыку? – спрашивает Ясмин,
и Типпи тут же отвечает:
– Мне побольше Долли Партон, пожалуйста.
«Я буду любить тебя вечно» –
отличная песня. И «Дом» ничего.
– Я тоже люблю Долли,
но ты правда хотела бы слушать ее
на собственных похоронах?! –
спрашивает Ясмин и рисует в воздухе
пышную грудь певицы.
– Если люди будут думать о ее сиськах,
то забудут про мои, –
говорит Типпи.
– И никаких гимнов, – добавляю я. –
Вообще ничего религиозного.
Бога мы на свои похороны не пригласим.
Ясмин кивает и что-то пишет в блокноте.
– Тогда что-нибудь сатанистское?
Прям не вопрос. Вообще.
Мы кидаем в рот кешью,
а Ясмин весело продолжает:
– Гробы. Слитный или раздельные?
– Слитный, – хором отвечаем мы,
просто потому что тут без вариантов.
– Конечно, если одна из нас выживет, тогда
для второй лучше отдельный, – говорит Типпи
и хохочет. Наигранно.
Мы продолжаем.
Подробно распланировав всю церемонию,
мы включаем музыку.
Ясмин находит в телефоне песню Долли
Партон,
и мы все поем,
а она пляшет,
повторяя припев «Джолин» снова и снова,
как будто это самая веселая песня на свете.
Несмотря на предостережения доктора
Деррика,
вечером мы сидим на пляже,
курим сигары и пьем джин
из миниатюрных бутылочек.
На песке полыхает
костер.
– Все, я пьяная, – говорит Типпи
и валится на спину,
увлекая меня за собой.
Мы смотрим на серповидный месяц,
головы у обеих идут кругом,
и, не думая, я спрашиваю:
– Обещаешь жить,
если я умру?
Море вдруг перестает реветь.
Огонь словно подносит палец к его шипучим
губам.
– Обещаю выйти замуж за Джона, –
хихикает Типпи
и щекочет мой бок.
– Да я же серьезно…
Типпи поднимает меня обратно и делает еще
глоток джина.
– Обещаю – если ты тоже пообещаешь мне
жить.
– Обещаю, – киваю я
и целую сестру.
– Я должен кое в чем сознаться, – говорит
Джон
в темноте.
Я стискиваю руки в кулаки
и готовлюсь к худшему.
– Я вообще без понятия, о чем этот бред
Джеймса Джойса, – признается Джон.
Я обмякаю.
– Ага, – говорю. –
Но мне все равно нравится.
– И мне, – кивает Джон. –
Разве не странно, что
настолько абстрактный и мудреный текст
все равно трогает нас за живое?
Он берет меня за руку
и не отпускает до самого утра.
