и наблюдаю,
как обольстительная Сабина
в одном котелке
открывает любовнику дверь своей студии.
Я одна в «Орландо» Вирджинии Вулф,
в покоях Орландо,
где она просыпается женщиной,
прожив всю жизнь
красивым мужчиной.
Однако –
вот чудо –
зная, что Джон тоже читал эти строки,
тоже глотал эти слова,
которыми я упиваюсь,
я чувствую,
что пробую на вкус
и его самого.
Я отбиваю цыпленка,
панирую, как шницель,
и обжариваю в раскаленном подсолнечном
масле,
пока он не начинает шипеть и скворчать
на сковородке.
Однако Дракон
соглашается взять в рот лишь
пару ломтиков огурца из салата
без заправки.
Она грызет их,
словно крольчонок,
а все остальное сдвигает на край тарелки.
Я опускаю вилку.
– Ты разве не любишь шницель?
Мама поднимает голову и говорит:
– Надо поесть, зайчик, –
но голос у нее слишком усталый и
на Дракона не действует.
Дракон мотает головой.
– Я в обед ужасно объелась, –
говорит она с такой широкой улыбкой,
что сразу понятно: врет.
В балетной студии Дракона
планируют шестинедельную поездку в Россию,
но она не сможет поехать:
мама с папой все деньги тратят на наших
врачей и самую лучшую медицинскую
страховку,
чтобы мы
не откинули
концы.
– Это папа виноват, – говорит Типпи. –
Пропивает все деньги.
Но нельзя же думать,
что дело только в этом.
Мы тоже недешево обходимся
и должны понимать,
чем вынуждена жертвовать наша родная
сестра.
– Ты знаешь, как мы можем помочь, –
говорю я Типпи,
но она
только отмахивается.
Мы и раньше это обсуждали:
всегда можно пойти на ТВ.
Но мы решили,
что не станем,
что нельзя впускать в нашу жизнь чужих
людей.
Только любимых
можно.
– Ну уж нет, – бурчит Типпи, –
ни за какие коврижки.
Когда я затаскиваю ее в комнату Дракона,
наша сестренка делает вид,
что ей плевать,
что она не мечтает о России, Большом театре
и вообще ничего для себя не хочет.
– Поеду в другой раз, – говорит она
и заводит ногу за спину,
опираясь на стол, как на балетный станок,
и выгибаясь
в безупречный полумесяц.
Я чуть не плачу,
а Типпи отворачивается
и бормочет себе под нос:
– На ТВ я ни ногой.
– Ты сидишь на диете? –
спрашивает мама
на следующий вечер,
открывая банку лосося
и легонько щипая
Типпи за руку.
Та отстраняется.
– Ох уж эти девочки,
только о фигуре и думают, –
ворчит папа.
Сегодня он не пил.
Вместо этого
он ездил в Нью-Йорк
и потому снова пахнет чистотой:
опилками и влажными салфетками.
Но все равно его голос
колется.
– Надо съездить к доктору Деррику, –
говорит мама.
Она кладет лосось
на ломти цельнозернового хлеба
и выдавливает сверху
майонез.
