— Как только улажу все дела, сразу же отправлюсь в часть.
— Вот видишь, Ленка, ну и не везет же тебе. А как бросилась, бедняжка, к нему с полотенцем!
— Отстань, глупая…
Милыми были эти девчата. И этот пожилой, усатый боец, как оказалось, их начальник. Не успел Сташек и глазом моргнуть, как они сменили ему рубашку на чистую, принесли кружку кофе и ломоть хлеба с тушенкой. Он с жадностью уплетал, только теперь почувствовал, как чертовски голоден — со вчерашнего дня во рту не было маковой росинки. От девчат узнал, что начальник госпиталя — полковник.
— Седой такой, грузин. Выглядит грозно, кричит по любому поводу, но на самом деле — душа-человек.
— Наверняка согласится! — воскликнули они хором, когда Сташек поделился с ними своими сомнениями, возьмет ли он на лечение Клару…
Возле прачечной разыскали Родака сержант Тылюткий и Браун. Когда он взглянул на их озабоченные лица, особенно на санитара, сразу понял, что-то случилось.
— Что с вами?
— Я-Я-Яцына умер, — пробормотал, заикаясь, Тылюткий. — Я же говорил вчера, что если он будет жить, то…
— Когда? — перебил его Родак.
— Под утро…
«Это уже второй солдат из моего взвода, который погиб после войны. Что теперь делать? Заберем его в батальон. Пусть покоится рядом с Ковальчиком, пусть боевые товарищи проводят его в последний путь. Надо идти к начальнику госпиталя».
— Раздобудьте где-нибудь большой ящик или гроб. Может, есть здесь какая-нибудь мастерская?
В разговор включились усатый старшина и сразу погрустневшие девчата:
— Здесь все есть, что надо. Бывает и так, что человека из госпиталя выносят в гробу. Не далее как вчера два гроба пришлось сколачивать. Мало разве эсэсовцев по лесам еще бродит!
— Яцыну тоже такой же сукин… — Родак скомкал проклятие. — Не знаете, где Гожеля и что с девчатами?
Они не знали. Тылюткий бодрствовал всю ночь в дежурке. А Браун, усадив Родака в кабину, отправился на госпитальную кухню, раздобыть что-нибудь поесть старшему сержанту и себе. Здесь он и встретил санитара, от которого узнал о смерти Яцыны.
Девушки из прачечной не преувеличивали. Начальник госпиталя, высокий, грузный полковник, говорил зычным, резким голосом, чуть ли не кричал. При этом энергично расхаживал по своей небольшой комнатенке, тряс серебристой гривой волос и без устали размахивал руками. Родак доложил о себе и уже довольно продолжительное время стоял у двери, не имея возможности вставить хотя бы словечко.
— Все считают нас чудотворцами. И когда нам не удается кого-то спасти — проклинают, клеймят позором, всех собак на нас вешают. Ты тоже, наверное, бог знает что теперь о нас думаешь… Ладно, ладно! Я-то знаю. Но чудес не бывает! Если бы мы его сразу после ранения положили на операционный стол, тогда, может быть… Но теперь… Слишком поздно! Все внутренности повреждены. О нет, чудотворцы могут быть там, на небе, а мы не чудотворцы! Поляк! Союзник! Подлечили, называется! Что же ты ничего не говоришь? А про себя думаешь именно так! И еще хочешь забрать его с собой. В такую-то жару! А предписания не позволяют. Больше я балагана не потерплю. Война закончилась! Смешно сказать. Закончилась, а люди продолжают гибнуть… Рядом со своими, говоришь, похороните? А разве погибшему бойцу не все равно, где его похоронят? Меня могут зарыть где угодно. Даже из пушки могут меня выстрелить. Хорош бы я был, если бы мой труп захотели увезти в Тбилиси. Ты никогда в Грузии, в Тбилиси, не был? Ну так что ты тогда видел на этом свете, молодой человек? Сколько тебе лет? А мать у тебя есть? Извини. Так… Разрешение я тебе, конечно, дам, скажу, чтобы тебе выписали соответствующий документ. Рядом со своими всегда лучше. А ты, старший сержант, садись, что торчишь как пень? Садись, здесь же не армия, а всего лишь госпиталь…
