– Ты его видела, сына Оэлун?
– Много раз.
– Какой он из себя?
– Ну, какой… Высокий, рыжий.
– Рыжий?! – Что-то внутри у него оборвалось, заныло. – Рыжий?
Он сел к огню, сгорбился, опустил плечи, надолго замолчал, позабыв о Каймиш. Она смотрела на него с недоверчивым недоумением, не могла, видимо, понять, что это за человек, почему при упоминании имени Есугея он так резко переменился.
– Твой жених знает, где сейчас Оэлун?
– Этого никто в нашем курене не знает. Она тебе кто, Оэлун?
– Никто. – Он вздохнул. – Она могла стать матерью моих детей.
– Почему же не стала?
– Почему ты не в юрте своего жениха, а здесь? В этом проклятом мире человек подобен хамхулу>35. Ветер гоняет по степи, пока не закатит в яму. Для чего мы живем, если жизнь сплошная мука?
Он задал этот вопрос не ей – себе, но девушка подумала, что спрашивает ее.
– Не знаю… Дома мне жилось хорошо. Дедушка… – Она заплакала опять, вытирая кулаком слезы. – Они убили его на моих глазах.
– Ты только не кричи! – попросил он.
– Не буду. Сейчас мне уже лучше. Спасибо тебе. До этого было страшно. Хотелось кричать и кричать, чтобы сойти с ума. Ты мне поможешь вернуться к жениху?
– Это сделать не так просто, Каймиш. Он очень нужен тебе?
– Да. И я ему тоже.
– Это хорошо. Я постараюсь что-нибудь сделать… У сына Оэлун глаза светлые?
– Светлые.
Он кивнул.
– Как у Есугея.
– Ты знал его?
– Видел один раз. В другой раз свидеться не пришлось. Теперь встретимся только там. – Он показал пальцем в черную дыру неба, горько усмехнулся.
Перед юртой горели два больших огня. У входа, спиной к юрте, слегка сутулясь, стоял Тэмуджин. Лицо, неровно освещенное пламенем, было хмурым и усталым, уголки губ обиженно опущены. Напротив, у огня, стояла Борте, чуть дальше теснились его родные и родные невесты, еще дальше, у крытой повозки, завершил приготовления к обряду шаман Теб-тэнгри. Тэмуджин нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Когда все это кончится?
Борте, словно передразнивая его, тоже переступала с ноги на ногу. На ней была одежда замужних женщин: широченный номрог из блестящего шелка, бохтаг с тонкой серебряной спицей, увенчанной лазоревыми перьями неведомой птицы. Ее мать Цотан тоже была в шелковом номроге и бохтаге. Толстая, с гладким лицом, она стояла рядом с его матерью, что-то шептала ей и добродушно улыбалась. Оэлун в старом, много раз чиненном халате, в низкой вдовьей шапочке, маленькая, худенькая, с загрубелыми от работы руками, рядом с Цотан казалась служанкой, такой же, как Хоахчин. Обида росла и росла в нем, поднималась к горлу, перехватывала дыхание.
