Беззвучно плакала Забава. Только по-девичьи остренькие узенькие плечи сотрясались, выражая ее внутреннюю боль и печаль. Время от времени, когда слезы особо туманили взор, ладошкой либо концом плата убирала их с личика. Но они тут же возвращались на место.
Не плакал один отрок Дмитрий. Прикусив до синевы нижнюю губу, чтобы не тряслась и не выдавала его волнения, он сумрачно взирал на происходящее. Какие бури бушевали в его худенькой груди и бушевали ли они там вообще — осталось его тайной. Но что было явью, так это желание поскорее покинуть келью.
За стенами монастыря Настасью Карповну и ее «выводок» ждал князь Василий. Тут же стояла пара телег с впряженными в них лошадками из княжеской конюшни. На одной из телег, густо набитых сеном, лежали узлы и узелки — нехитрый скарб Настасьи. Под сеном, невидимые для глаз, находились заступ, коса, вилы, грабли, печная лопата, пара ухватов, кочерга да топор — предметы необходимые в каждой крестьянской семье. Часть этого принадлежала самой Настасье, часть была подарена ей княжескими людьми. Конечно же, по распоряжению князя.
Вокруг Василия Ивановича на крепких лошадках разной масти, но добротно ухоженных, гарцевало с десяток всадников. Шестерым из них предстояло сопроводить Настасью Карповну с детьми до Шемякиной веси. Там, как знали сопровождающие, это небольшое семейство ждал только что выстроенный уютный домик с подклетью и двором, огороженным тыном. Домик они не видели, но явственно представляли его сложенным из светлых, пахнущих смолой и древесным духом сосновых да еловых бревен. С парой узких, высоко поднятых над землей либо завалинкой окон со ставнями и волоковым окошком для вытяжки печного дыма под самой камышовой крышей.
Путь маленькому обозу предстоял немалый — верст в сотню, а то и более. К тому же дороги едва-едва наладились после весенней распутицы. Но всадники были нужны не столько для сопровождения по трудному пути, сколько для охраны от лихих, разбойных людишек. Их еще называли станичниками. Из-за их разбойных станов, прятавшихся среди лесных дебрей.
Князь Василий после нападения станичников на Кислинского, несколько раз отправлял из Рыльска на важные пути служивых людей, чтобы изловить татей. Но ни разу не удалось хотя бы одного поймать да вздернуть на первом попавшемся суку. Утекали, как вода сквозь пальцы. У княжеских воев — десяток либо два десятка глаз, а у станичников — сотни. Везде свои глаза и уши. Не успели служивые вблизи появиться, а они уже знают да прячутся. Поэтому не так просто их, нехристей, на разбойном деле схватить да на чистую воду вывести. Ибо не тот тать, что татьбой промышляет, а тот, кто концы прятать умеет. Опасаясь княжеских людей, притихали на время, потом с новой силой принимались за татьбу и разбой. Народишко их и побаивался, и остерегался, но и потворствовал, как мог, предупреждая и скрывая. А уж сколько поговорок сложил — не счесть. Хотя бы: «Он портной такой, что по большой дороге шьет дубовой иглой». Или: «Он приезжих гостей привечает — из-под моста их встречает». К тому же и песни слагал, восхваляя. Еще со времен Владимира Красное Солнышко. Вот, поди, разберись, как народ к татям относится…
