Сказать тебе, что я несчастлив? Это и так ясно. Но что сталось бы с человечеством, если бы все несчастные решили свести счеты с жизнью? А ведь я прошел через настоящий ад — находясь за решеткой, узнал, что кое-кто считает меня провокатором, провалившим плоештскую типографию! Но разве я плакался кому-нибудь в жилетку? Кроха за крохой собирал я доказательства и в конце концов смог убедить всех в том, что за восемь месяцев до провала типографии я уже был в лапах полиции, а типография за это время дважды меняла свой адрес. Мне было тяжело, ибо и в тюрьме нашлись такие, кто отвернулся от меня, да и в лагере не все доверяли. Позже, уже после Освобождения, суровые испытания для меня не кончились. Я страшно переживал смерть Сталина. В него, его теоретическую мощь, в выработанную им линию я верил глубоко и искренне, как верили и многие другие. Признаюсь, после XX съезда я какое-то время чувствовал себя потерянным и отчаявшимся. Ты, надо думать, помнишь. Я не скрывал от тебя своих переживаний. Долгими ночами напролет вспоминали мы вместе каждый свой шаг, каждый душевный порыв, отданный рабочему движению. Было проанализировано все, во что мы верили, что успели сделать. И мы, как говорится, устояли на ногах. Как настоящие коммунисты. Я понял — или, быть может, мне казалось, что понял, — в чем были допущены ошибки. Но мы воспротивились мысли приписать все беды, все ошибки и просчеты лично Сталину. А наши идеалы, наша вера — разве их зачеркнешь вместе с культом личности? Нелегко такое пережить. А мне еще больнее, чем другим, еще труднее было найти силы, чтобы не потерять равновесия. Но позднее я не только нашел их в себе, но и помог другим. Вот так…
Ну, а вскоре после этого в моей личной жизни случилось несчастье, от которого я долго не мог оправиться. Помнишь ту ночь, когда мы с тобой проговорили до утра? Ты был тогда ответственным работником Центрального Комитета и не побоялся прийти ко мне, рядовому бухгалтеру с сомнительным прошлым. Правда, этот бухгалтер был еще и твой старый друг. Случайно ты обронил тогда фразу, над которой я потом размышлял не один год. Ты сказал, что относишь меня к числу неудачников. Я не возражал. Да и что можно было сказать, если как раз в то время меня оставила Эльвира, забрав с собой дочурку — единственное родное существо, которое я берег как зеницу ока. Эльвире был чужд мой образ жизни. Великодушие она считала глупостью, скромность — трусостью, честь — беспомощностью. Для нее я был обыкновенным растяпой, который просто не сумел найти своего места под солнцем. Чего уж тут говорить о моих идеях, взглядах! Она откровенно поднимала их на смех. Однажды вечером, когда у нас были гости, она вдруг ни с того ни с сего заявила, что я плохой собеседник и не умею вести себя в приличном обществе. Я и вправду не поддерживал разговор с гостями. Ну о чем мог я беседовать с этими людьми, для которых формула «ты мне — я тебе» стала нормой жизни? И самое горькое было в том, что все комбинации, которые они задумывали, опираясь на помощь «икса» или ходатайство «игрека», исполнялись с математической точностью, по строго разработанному плану. Такое умение жить приводило Эльвиру в трепет; всякий раз, как бы невзначай поведав мне об их очередной афере, она закатывала безобразную истерику, и соседи опять слышали, что я, «рохля и придурок», испортил ей жизнь. Слишком мы были разные, и я понимал, что Эльвира меня рано или поздно бросит. Подумать только, ведь когда-то она была фабричной работницей, я помню ее порядочной, скромной и удивительно красивой девушкой. А может, я ошибался и все это мне просто казалось? Может, в ранней юности она умела скрывать свои амбиции? Как бы то ни было, в случившемся есть и моя вина, ибо вся моя хваленая деликатность на поверку оказалась просто бессилием. Но окончательно моя жизнь была разбита, когда она, несмотря на решение суда, забрала дочку… Именно в тот вечер ты и пришел. Я был растроган до слез: рядом был мой товарищ по тюремной камере, который умел понимать меня с полуслова. И ты сказал тогда, что раз и навсегда я избавился от жизненных дрязг, которые убивают в человеке высокие помыслы, засасывают в болото, теперь я успокоюсь, а потом, как в былые времена, «развернусь и достигну своего подлинного уровня».
