Сегодня первого секретаря было не узнать: лицо потемнело, глаза ввалились. И хотя он сидел совершенно неподвижно, вены на висках вздулись так, что казалось, вот-вот лопнут. Кивнул, приглашая садиться. Достал из кармана платок, провел по осунувшемуся лицу. Морщины на лбу казались еще глубже, в глазах застыла нескрываемая боль. Секретарь взял со стола конверт, протянул Штефану:
— Прочти. И попробуй уяснить суть дела. Понимаешь, этот поступок поразительно противоречит всему тому, что я знаю об этом человеке на протяжении десятков лет. Ты сразу поймешь, почему я сам не могу заняться этим. Не торопись, мы ему, к сожалению, все равно уже ничем не поможем. Буду ждать тебя здесь. Пыркэлаб ушла, остался только дежурный офицер. Как закончишь — сразу ко мне. Надеюсь, не надо пояснять, что до поры до времени об этом деле — никому.
К секретарю Штефан шел явно не в духе, с камнем на сердце, ведь, когда Санда звонила днем, он пообещал уж сегодня-то непременно вырваться пораньше. Теперь он возвращался к себе встревоженный необычностью этого внезапного поручения. Все уже разошлись по домам. В термосе, который еще вчера приготовила ему жена, кофе не осталось ни капли, только гуща на дне. Общественный кофе кончился под утро, когда разбуженные грозой инструкторы снова принялись за справку. Штефан вздохнул и открыл конверт. Первые же строчки заставили его вздрогнуть. Позабыв обо всем на свете, он читал страницу за страницей, вглядываясь в нервный, прыгающий, местами едва разборчивый почерк.
Виктор, дорогой!
Теперь я могу начать свое письмо так, ведь для меня ты больше не глава уезда, перед которым положено стоять по стойке «смирно» и слово которого есть закон, по меньшей мере в границах нашей административной единицы. Могу хотя бы на том веском основании, что, когда ты прочтешь эти строки, меня уже не будет. Я обращаюсь к тебе с этим посланием как к другу молодости, с которым меня связывают первые шаги в рабочем движении, тюрьма, годы борьбы за народную власть. Представляю, как ты вздрогнешь и мысленно спросишь: «Да что же ты не разыскал меня, дружище? Почему не поговорил откровенно, как это повелось у нас с тобой издавна?» И, конечно, упрекнешь за то, что я не разоблачил все, о чем будет далее рассказано, с той решительностью, которую я не раз доказывал в жизни. Знаешь, я хотел уйти от бесконечных споров, ты все равно не смог бы мне сказать ничего нового. Хотелось избавить тебя от необходимости убеждать меня в ошибочности моего решения. Кроме того, мы несколько лет не виделись, ты мне ни разу не позвонил, словно забыл о моем существовании. Скажешь, это все щепетильность? Да, но уж такой я есть. Конечно, аргументы твои были бы разумны и убедительны, на твоем месте я бы наверняка использовал те же самые. И все-таки, прощаясь со своим единственным настоящим другом, с человеком, которого я всегда любил за честность и человечность, за непреклонность и последовательность, я повторяю: в данной ситуации я не мог, да и не хотел, искать другого пути. Я решил уйти из жизни не под влиянием минуты, не в ослеплении, как какая-нибудь истеричная девчонка, нет, я все спокойно обдумал. Понимаю, коммунисты так не поступают, это чуждо образу мыслей, морали борца. Согласен. В иной ситуации это даже свидетельство трусости. Ну, то, что я не трус и никогда им не был, тебе хорошо известно. Испытаний на мою долю выпало немало: сигуранца, тюрьма, лагерь, потом фронт. И в период репрессий за чужие спины не прятался — до последнего защищал Пэтрэшкану, хотя у нас еще с подполья были разногласия. Но я открыто выступил против того, что его объявили шпионом. А после его казни публично заявил о своем протесте. И, конечно, вскоре меня отстранили от должности госсекретаря в министерстве финансов и послали бухгалтером в Госстрах. А потом, в шестьдесят пятом, уже после реабилитации, — помнишь? — тебе не так легко удалось уговорить меня пойти главным бухгалтером на завод «Энергия», но я взвалил на плечи эту ношу… Так что верь, принятое мною решение — это не капитуляция. Тогда что же? Потерпи и прочти до конца.
