— Все это хорошо, но разве нельзя было нацарапать пару слов?
Петришор задумался, потом мудро склонил голову.
— Вот тут ты прав. А я как-то не догадался. Маму, конечно, жалко очень…
— У мамы сейчас другие заботы. Так что она ругать не будет… Слушай, давай сразимся в шахматы! Сто лет не играли.
Петришор от души рассмеялся:
— Да ведь я тебя опять обставлю! С тех пор я еще и королевский гамбит выучил.
— Ну ладно, без громких слов, маэстро. Лучше фигуры расставь.
Нетерпеливый звонок в дверь прервал их в самом дебюте. Петришор было вскочил, но Штефан остановил его:
— Это мама. Погоди, я сам.
Штефан повернул замок и едва узнал Санду. Осунувшееся лицо, лихорадочно горящие глаза, губы крепко сжаты, чтобы скрыть дрожь. Вся ее маленькая фигурка, обычно излучавшая доброжелательность и энергию, поникла, постарела. Словно что-то оборвалось в ее душе. Штефан обнял ее, молча прижал к себе, легонько поцеловал в лоб, нежно погладил шапку черных как смоль волос. И тогда Санда не выдержала. Уронив голову на плечо мужа, она разрыдалась. Штефан молча гладил ее волосы, баюкая, как ребенка. Когда Петришор появился в дверях, Штефан тихонько приложил палец к губам, и мальчик, ошеломленный, молча отпрянул в комнату.
— Плачь, Санда, плачь и не стыдись этих слез. В трудный час это со всеми бывает. Ну что ему было делать? Видно, не мог уже больше терпеть. Такое горе — я тебя понимаю! Тем более что меня теперь все это касается непосредственно!
Вся в слезах, Санда подняла голову и удивленно посмотрела на мужа.
— Почему?
— Объясню позже. Сейчас мне важно знать, что происходит на заводе, что вы решили, какие меры уже приняты. Ведь первый секретарь уездного комитета дал вам точные указания.
И Санда вдруг взорвалась — весь день она подавляла в себе этот гнев:
— Указания!.. Указания — это хорошо, а кто и как их будет выполнять?
— Постой, теперь я не понимаю. Что ты хочешь этим сказать?
— А то, что Василе Нягу всю ответственность взвалил на меня: я и пропагандист, и дяде Виктору все равно что родная дочь, ведь он меня на ноги поставил, выходит, мне теперь «и карты в руки». А сам — в кусты. Не хочет даже на кладбище выступать. Он, видите ли, старый коммунист, и не к лицу ему речи держать на похоронах самоубийцы. Потому что о мертвых принято говорить только хорошее, а о дяде Викторе…
— А Косма?
— Вызвал меня к себе в кабинет и заявил, что не согласен с указанием, мол, это распоряжение лично первого секретаря, а не бюро и даже не секретариата. Сначала, говорит, надо разобраться, в чем обвиняли Пэкурару, слишком уж много тут всего набралось. И я, говорит, как коммунист, директор и просто как человек не могу встать на сторону тех, кто одобряет подобные поступки.
