Порой, если бывала в хорошем расположении духа, она рассказывала свои сны. Это были интереснейшие истории – я завидовал, что не могу хоть одним глазком их подсмотреть, – о путешествиях в неведомые края. Хотя на улицу Калисфения Викторовна почти не выходила, в географии она разбиралась неплохо, во всяком случае, точно охарактеризовывала климатические пояса, где разворачивались события. Часто главным действующим лицом сновидений выступал смелый капитан дальнего плавания, судя по описаниям, очень походивший на ее мужа, отца Вероники.
Кроме того, она умела сны толковать.
– Сегодня видела танцующих кенгуру, – говорила она. – Это к супу из цветной капусты.
И всегда ее предсказания сбывались. Сбылось предвидение о бархатном платье, которое должно появиться у Вероники. А мне был обещан свитер.
С утра до вечера дребезжал в комнате Калисфении Викторовны щегол, с утра до вечера Калисфения Викторовна хлопотала на кухне: варила, жарила, парила – на трех конфорках, а четвертую постоянно занимала кастрюлька без крышки, в которой кипела вода. Когда она выкипала, Калисфения Викторовна подливала свежей.
– А зачем? – спросил я.
– Вдруг кипяток понадобится, – отвечала она.
Единственным местом в квартире, куда не проникали трели щегла, был кабинет. Там я и укрывался после завтрака.
Вдоль стен здесь стояли вместительные книжные шкафы, заполненные в основном справочниками по морскому делу и биографиями великих мореплавателей. На шкафах красовались бело-розоватые океанские раковины, волосатые кокосы, свитки китового уса. А письменный стол – ох, какой великолепный, двухтумбовый, со множеством ящиков и отделений был стол!
Но я с нетерпением ждал момента, когда пора будет отправляться на почту. За каждым моим движением наблюдал из рамки красного дерева капитан. Лицо его на черно-белой фотографии выглядело довольно бесцветным. Топорщилась щеточка не то рыжеватых, не то поседевших усов... А взгляд был стальной и – так мне казалось – граненый.
Входя в кабинет, я поворачивал капитана лицом к стене и только тогда чувствовал себя свободней. В верхнем ящике стола, куда я решился заглянуть в поисках ручки и чернил, обнаружились желтые табачные крошки, не потерявшие крепкого щекочущего запаха, и маленькое карманное зеркальце. Бремя от времени я смотрелся в него и, сдавалось мне, начинал себя узнавать. Лицо у меня стало узнаваемым, вот что.
Но тщетно пытался я продолжить письмо другу. Дальше фразы: «Так неожиданно и сразу, зажмурившись перед неизвестностью, я переступил эту черту», – дело не двигалось.
